Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

Шон не стал спорить. Они быстренько оделись, и теперь ему казалось, что она как-то отдалилась от него. В голосе больше не слышался смех, лицо выглядело холодным и бесстрастным.

Шон встал у нее за спиной, чтобы зашнуровать ей корсет из китового уса. О, как не хотелось ему запирать в корсет это красивое тело! Он хотел уже сказать ей об этом, но не успел.

– Завтра приезжает Саул, – сказала она. – У него месячный отпуск.

Голос ее звучал холодно и резко. Руки его замерли; оба стояли не шевелясь. В первый раз они заговорили о Сауле с того самого утра, когда она месяц назад пришла к нему в госпиталь.

– Почему ты мне раньше не сказала? – так же резко спросил он.

– Не хотела портить нам день, – ответила она, не поворачиваясь, глядя на поляну и дальше, на далекие холмы за городом.

– Надо решить, что мы ему скажем.

– Ничего говорить не будем, – решительно сказала она.

– Но что же делать? – спросил Шон жалким от страха и чувства вины голосом.

– Что делать? – переспросила она и медленно повернулась к нему; он увидел перед собой ее все то же холодное, бесстрастное лицо. – Ничего не надо делать… вообще ничего.

– Но ты же теперь моя! – протестующе выкрикнул он.

– Вовсе нет, – ответила она.

– А ребенок? Ребенок ведь мой!

При этих словах глаза Руфи сузились и мягкая линия губ исказилась от гнева.

– Нет, черт тебя побери, ребенок не твой! Не твой, понял? Хотя и зачала его я от тебя… – вспыхнула она.

В первый раз она вышла из себя перед ним, в первый раз показала ему свой крутой нрав. Шон вздрогнул – это явилось для него совершенной неожиданностью.

– Ребенок принадлежит Саулу, и я принадлежу Саулу! И мы тебе ничего не должны.

Он смотрел на нее во все глаза, ничего не понимая.

– Ты что это, серьезно? – спросил он. Эти слова прозвучали так, что пламя ее гнева утихло.

Он быстро попытался воспользоваться моментом.

– Давай куда-нибудь уедем вдвоем, – сказал он.

– Уедем, говоришь? Скорее, улизнем, сбежим, как воришки. А что мы с собой прихватим, а, Шон? Счастье человека, который любит нас обоих, – вот что, да чувство вины в придачу. Ты никогда не простишь мне этого, а я – тебе. Даже теперь, когда мы с тобой говорим об этом, ты боишься смотреть мне в глаза. И уже начинаешь понемногу меня ненавидеть.

– Нет! Нет!

– И я буду ненавидеть тебя, – прошептала она. – Будь добр, приведи мне лошадь.

– Но ты же его не любишь.

Он бросил это обвинение отчаянно, оно исторглось из него с болью. Но она будто ничего и не слышала. Просто продолжала одеваться.

– Он обязательно захочет с тобой встретиться. В каждом его письме половина текста про тебя. И я сообщила ему, что навестила тебя в госпитале.

– А я ему все расскажу! – крикнул Шон. – Все расскажу, без утайки!

– Нет, не расскажешь, – спокойно сказала она. – Зачем тогда ты спасал ему жизнь в Коленсо? Чтобы убить его сейчас? А если убьешь его – убьешь всех нас. Пожалуйста, приведи мою лошадь.

Шон свистнул. Они стояли рядом, не касаясь друг друга, не говоря ни слова и даже не обмениваясь взглядами.

Из зарослей появился Мбежане, ведя на поводу лошадей.

Шон помог ей сесть в седло.

– Когда мы встретимся?

– Возможно, никогда, – ответила Руфь и поскакала прочь.

Она ни разу не оглянулась, и Шон не увидел слез, струившихся по ее щекам. Приглушенный топот копыт скрыл от слуха ее всхлипывания; в седле она сидела прямо, расправив плечи, чтобы он ни о чем не догадался.

Военный совет закончился поздно, когда давно уже стемнело; командиры разъехались по своим лагерям, разбросанным между холмами, и Ян Пауль остался сидеть перед костром в одиночестве.

Он очень устал; ему казалось, будто мозг его превратился в холодного, дряблого осьминога, чьи щупальца простираются во все части его тела. В его душе царило пронзительное одиночество. Теперь, находясь во главе пятитысячного войска, он чувствовал себя таким одиноким, каким никогда не бывал на пустынных просторах открытого вельда.

Оставшись один возле костра, он вспомнил про свою жену Генриетту: вот уже двадцать лет она дарила ему свою любовь и привязанность. Вспоминая ее образ, он улыбался в темноте, и страстное желание увидеть ее притупило остроту его решимости продолжать военные действия.

«Как здорово было бы съездить на ферму, хотя бы на недельку, – думал он. – Просто увидеть их, убедиться, что у них все хорошо. Почитать им что-нибудь из Библии, посмотреть на лица детишек, освещенные светом лампы. Посидеть с сыновьями на ступеньках веранды, послушать голоса Генриетты и девочек, работающих на кухне. Хорошо бы еще…»

Он резко встал.

«Ja, хорошо бы сделать то, хорошо бы сделать это! Так поезжай, чего сидишь? Возьми себе отпуск, которого ты лишил многих других. – Он стиснул зубами чубук трубки. – Или сиди здесь и мечтай, как старуха, а в это время двадцать пять тысяч англичан хлынут через реку».

Ян Пауль зашагал прочь из лагеря, и чем выше он поднимался к гребню, тем круче становился склон. «Завтра, – думал он. – Все решится завтра. Бог милостив: враг не пошел в атаку на гребень два дня назад, когда у меня было всего три сотни бойцов. Теперь у меня пять тысяч – пусть только сунутся!»

Он поднялся на вершину гребня, и перед ним как на ладони раскинулась долина реки Тугела. Землю, освещенную мягким лунным сиянием, прорезал глубокий черный рубец реки. Ян Пауль вдруг увидел, что с обеих сторон брода у фермы Тричардт широко раскинулись огни многочисленных костров.

«Они перешли реку, – думал он. – Да простит меня Господь за то, что пришлось позволить им это, но с тремя сотнями я не мог встретить и удержать их. Два дня я отчаянно ждал подкрепления, которое должно было, покрыв двадцать миль, подойти от Коленсо. Два дня тащили увязшую в грязи артиллерию. Все эти два дня я своими глазами видел, как их кавалерия, пехота и фургоны переправляются через брод, и не мог их остановить.

Теперь они подготовились. И завтра пойдут на нас. Они пойдут здесь; атаковать в любом другом месте – безумие, гораздо большая глупость, чем все, что они совершали прежде.

Атаковать с правого фланга им нельзя, для этого пришлось бы пройти маршем вдоль наших позиций по всему фронту. Почти без прикрытия, с рекой, отрезающей им отступление, они подставили бы нам свой фланг на расстоянии всего двух тысяч ярдов. Нет, вряд ли они будут атаковать на правом фланге, даже Буллер не стал бы этого делать».

Он медленно повернул голову и бросил взгляд налево, где над высотами торчали острые горные вершины. Земля здесь по форме напоминала спину гигантской рыбы. Ян Пауль стоял на ее голове, на относительно пологом склоне Табаньямы, а слева от него находился спинной плавник этой рыбины. Он представлял собой ряд горных пиков: Ваалкранс, Бракфонтейн, Твин-пикс – два пика-близнеца, Коникл-хилл – в виде конуса, и самый высокий и внушительный Спион-Коп.