Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

По поводу твоего вопроса посылаю тебе вырезку, по которой занятия в средн[их] учеб[ных] заведениях Петрограда начнутся не ранее 1 сентября, а выехавшим (как, значит, Геня) будет предложено год проучиться в другом месте. Если добавить удлинение каникул и состояние города, то могу себе представить, какое выйдет в Петрограде ученье: измор детей и потеря времени. Поэтому я думаю, что вам всем лучше оставаться в Острогожске, Генюше поступать в 3-й класс, Кирилке – в приготовительный, Ейке – в побегушечный, а тебе – в кормиличный… вот и все. В Петроград уже потому не стоит ехать, что оттуда всё эвакуируется, проектируется прикрыть все театры, кинематографы и увеселит[ельные] заведения, т. е. решили выгонять публику, лишая ее всяческих развлечений. Ты поймешь, что дело, по-видимому, обстоит очень серьезно, т. е. близится к краху, и голод (а с ним и голод[ные] бунты), вероятно, неизбежен. Ехать в такое милое место тебе, да еще с малышами – дело совсем не серьезное. Ты в одном письме говоришь, что хочешь послать Геню с Таней, а с остальными самой остаться. На основании вышеиз[ложен] ного я думаю, что Генюше трогаться в Питер не стоит. Мож[ет] быть, у тебя есть особые соображения, связанные с Геней, я их не знаю, но, расценивая Питер, – я против него. Все это я тебе уже раз писал и теперь только повторяю, так как ты меня спрашиваешь и не все письма доходят.

С моим штабом 1-й армии дело пока застопорилось: может быть, найден другой, а может быть, из-за поездок Лавра Георг[иевича] задерживается мое утверждение. Уже прошла неделя с момента предложения. Вероятно, если не состоится это, скоро последует другое. Вчера спрашивали сведения о генералах, у которых есть Георгий или Георгиевское оружие, и твой супруг выбухал, по выражению моих офицеров, тяжелой артиллерией из двух Георгиев и Георгиев[ского] оружия. Должно быть, пересматриваются или создаются новые назначения.

Болезнь моя все еще продолжается: желудок не хочет приходить в порядок (хотя резей меньше), а температура вечером вчера была 37,3 (позавчера 37,7) – днем и утром нормальная. Сижу на курином супе, кур[иной] котлете и молочной каше, словно стал меньше Ейки.

Мой дом налаживается. Были 1–2 вспышки, но самые пустяшные; мне не пришлось и ехать: я наложил резолюцию на рапорт из одной квартиры, рез[олюц]ию передали, и все как рукой сняло. Мы теперь стали опытны, и, во-первых, нас ничем не смутишь, а это в борьбе самое главное, а затем мы знаем ходы-выходы: стучим не в те двери, которых не откроют или, открывши, надают по морде, а в те, которые открываются легко и с улыбкой. Был у меня опыт, когда я попробовал натянуть вожжи и на меня зарычали «не надо нам такого н[ачальни]ка д[иви]зии»; мне пришлось тогда огрызнуться фразой, что как георг[иевский] кавалер я никого не должен бояться, а тем более бунтующей банды, но урок запомнил и потом их ругал не сразу, а с подходом. Офицеры тогда занервничали и взялись за револьверы… Теперь прошло больше месяца, и я могу рассказать эпизод женке даже и в шутливом тоне. Позже мы поняли, что бунтари – трусы, и мы стали относиться к ним не только с презрением, а и с полным пренебрежением. У нас сейчас прекрасная погода, Днестр разлился, и мне очень досадно, следуя указаниям доктора, больше оставаться в постели.

Давай, золотая женка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

11 августа 1917 г.

Дорогая моя и ненаглядная женушка!

Вчера у меня огромный праздник: сразу получил твои письма и открытки вместе с «мирно настроенной компанией». Письма начиная с 5.VII и кончая 31.VII; прослойки между ними частью уже получил ранее, а частью еще получу. «Компания» ходит по рукам и вызывает везде улыбки, особенно наша патлатая девица с выставленным вперед пузом… уж не в материнском ли оно состоянии?

Я тебе уже раза два писал относительно Петрограда и хочу еще повторить: он эвакуируется, закрываются театры, кинематографы и т. п., кажется, разгружают учебные заведения; средние из них откроются не ранее 1 сентября, причем выехавшим ученикам будет предложено учебный год проучиться в местах их выезда. Сокровенный смысл всех этих мер – предупредить в П[етрогра]де голод и связанные с этим бунты. Ехать в такой город или посылать ребенка не стоит: занятия пойдут плохо (имеется в виду увеличение каникул), а нервы будут трепаться. Поэтому я и писал тебе, и послал телеграмму со своим мнением, что вам лучше всем остаться в Острогожске: Генюше поступить в 3-й класс гимназии, Кирилке – в приготовительный и т. п.

Вчера наконец получил приказ армии и флоту с описанием моего подвига. Описанием я не совсем доволен, но все же он несравненно лучше, чем описание моего дела 4–6 декабря. Я тебе его не выписываю, так как он очень длинен (29 строк), да ты его можешь себе и представить по известному тебе черновику. Я отдам его в своем приказе по дивизии и пришлю тебе копию… Перечитываю описание еще раз и нахожу, что я все-таки не прав, так как вышло довольно сильно. Вот тебе кусок: «Перед самой уже атакой воодушевил людей, находясь в передовых окопах, а в момент движения рот в атаку, презрев очевидную опасность и находясь под сильным и действительным огнем противника, лично стал во главе наступающих рот и направлял (я считал бы правильнее «повел») их в атаку. Когда же наша пехота, преодолев сильное сопротивление противника, прорвала позицию последнего, лично повел в атаку 2-й батальон 255-го пехотного Аккерманского полка, чем закрепил наше положение, отбив ряд контратак сильных резервов противника…»

Таким образом, приказ я получил чуть ли не в конце второго месяца, и очень понятно, я начал уже сомневаться, действительно ли он существует – ни от кого ни уведомлений, ни поздравлений. Но вот 9-го, т. е. накануне прихода, первая ласточка – от Ханжина: «Сердечно поздравляю с орденом Георгия 3 степени»; ласточка меня уверила окончательно, послал благодарную телеграмму.

Что касается до моего назначения наштармом 1, то также вчера получил объяснение. Моя телеграмма с моим согласием шла в Ставку не более и не менее как 9 дней. Конечно, ни один ком[андую]щий армией 9 дней согласия ждать не может, почему он и просил о назначении ему другого. Для моих офицеров интрига очевидна, и интрига сделана со знанием дела: задержать в пути телеграмму и заставить ком[андую]щего армией «не дождаться ответа»… Мне на это наплевать: что ни делается – делается к лучшему. Конечно, я с моим боевым (непосредственно почерпнутым) опытом, со знанием окопной службы и прочным знанием теперешнего солдата много был бы полезнее для штабных расчетов, чем фантазирующая на бумаге штабная крыса, все годы войны упорно избегавшая окопов, как черт – ладана, но как вышло, так вышло.

Узнал, что Болховитинов вновь вынырнул и получил корпус. Что с ним была за история, пока не знаю.

Эти дни, как только выздоровел (вот два дня, как все ем и никакого режима не придерживаюсь), начал посещать занятия полков. Если бы ты могла вчера посмотреть картину: по окончании полкового маневра я сел на траву, возле меня офицеры и кругом солдаты, и я около часа производил разбор маневра. Ребята слушали меня с большим интересом, а я со своей стороны старался упростить некоторые тактические положения. Это была трогательная картина: мы сидели на склоне горы, несколько ниже нас лежали три деревни, освещенные красным светом заходящего солнца, еще ниже катился Днестр, вдоль по дороге, поднимая пыль, ехали телеги, шли одиночные люди. Настроение чувствовалось хорошее, особенно в патетических местах моих слов, когда я выяснял, что и тактика как наука, и мои заботы как старшего начальника сводятся к тому, чтобы, победив, сохранить возможно больше человеческих жизней, что если им – по лености или по непониманию, или по внушению злых – не дорога́ жизнь, то она мне – их отцу и начальнику – дорога́… посапливали мои революционеры, а глаза горели волнением. Вскочили, как встрепанные, и с песнями пошли по домам.