"Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер

На следующий день, во вторник 30 декабря, под вечер мы подъехали к дому Н. Я. и на лестнице увидели двух милиционеров. Мы не сразу связали их присутствие с квартирой № 4. Но когда вошли, застали человек пятнадцать друзей, растерянных и расстроенных: из милиции звонили и предложили освободить квартиру. “А как же быть с покойной?” – “Покойницу мы вам поможем вывезти, мы не можем опечатать квартиру, пока она там”. – “А куда вы ее повезете?” – “Найдем куда”. – “Зачем?!” – “Таков закон. А вдруг у нее спрятаны миллионы, объявится законный наследник, и нам придется отвечать”.

Наш врач Юра[880] пошел разговаривать с начальством. А мы в это время метались по квартире, вынужденные предать ее, отдать в морг, оставить одну. Кто плакал, кто сердился, кто доказывал, что надо вызвать свидетелей, другие не хотели взломанных дверей и прочего срама перед смертью, перед покойницей. Выражение на ее лице словно изменилось и преисполнилось высокой иронией: “Не суетитесь, мои милые, судьба-злодейка не отпустит меня, пока не уйду под землю, она так и дотопает со мной до самого конца”. Ум, свет, высота, ирония, уже освобожденные от “земных уз”, от страха, от прислушивания к чужому звонку, от многого, многого.

Юра вернулся и сказал, что таково правило: когда умирают одинокие люди, то ничего нельзя сделать, но что милиционеры хотят взять тело на носилках, без гроба, так как он может не уместиться в их машине, а это совсем недопустимо. Но машину “пригнали издалека”, и считаться с нами не собирались.

Когда вошел шекспировский, слегка под мухой, могильщик с невероятно уродливыми носилками и предложил, чтобы мы вынули тело из гроба, мы все сразу закричали и буквально криком вытолкнули его. Он попятился и вышел, захватив носилки. Долго шли переговоры, милиционеры то и дело ходили звонить начальству, и так оно длилось около часу, пока не пришел разъяренный начальник и не предложил “немедленно освободить помещение”. Тогда наши мужчины бережно вынесли открытый гроб и отдельно крышку, которой закрыли его после установления его в машине, где он все-таки уместился.

Машина сразу же двинулась к моргу Института морфологии. Мы не торопясь выходили, милиционеры косились на сумки, но только один раз у одной из нас спросили, что она выносит. Она огрызнулась и прошла. Вера вынесла Библию и отказалась отдать ее. Выносили мелочи личные, заветные.

Что касается своего архива, Н. Я. задолго отдала его тем, кому завещала им заняться. Надо признать, что оба милиционера, стоявшие на лестничной площадке, вели себя спокойно, с каким-то крестьянским уважением к смерти. “Господ в штатском” я, как всегда, принципиально не видела. Белые пятна в глазах у меня на них. Начальник шумел, но не злобно. Могли бы ведь начать обыскивать, не уносим ли “миллионы”, ведь всё делалось ими “для защиты интересов возможного законного наследника”. Нет к ним претензии. Претензии к “злой судьбе”, назовем это так.

Потом я узнала, что Юра чуть не договорился о месте на Ваганьковском кладбище, где могила брата Н. Я. В последний момент переговоров позвонили по телефону “сверху”. “Некто” дал указание НЕ предоставлять места для захоронения Мандельштам. Не устраивать же в самом деле паломничества “клеветников” к могиле так близко от центра города. Внимание распорядителей сверху было, вероятно, привлечено сообщением о смерти Н. Я. западными радиостанциями буквально в день смерти.

Первого января в 15.00 мы увезли ее из морга в церковь Знамения Божией Матери, где на следующий день было отпевание. Друзья пригласили прекрасный профессиональный хор, который поразил нас высоким качеством исполнения, отсутствием обычной безличной прохлады.

Маленькая церковь была наполнена до отказа, кто-то насчитал около пятисот человек. Стояли люди и около церкви, среди них те, кто не сумел войти, но и те, кто обычно не бывает в церкви и пришел из уважения ко вдове поэта. Были такие, кто воспринимал ее религиозность как одно из чудачеств. Я проникла в церковь и загляделась на лица. Все без исключения интеллигентные лица, которые обычно выделяешь из толпы, лица с печатью индивидуальности, освещенные снизу свечками, сосредоточенно внимали пению.

Аристократия духа собралась почтить автора самой замечательной книги о нашей жизни, почтить высоту и достоинство, с которыми она прожила и пронесла для России забытую было поэзию Осипа Мандельштама. Глубокое внимание и волнение публики словно еще больше одушевляло поющих, и как-то сама собой возникла удивительная эстетическая атмосфера и почти праздничная приподнятость.

На двух или трех автобусах и многих машинах все поехали на старое Троекуровское кладбище. Шел легкий снежок, очень украсивший это кладбище под старыми соснами, обжитое белками и птицами.

Очень узкой тропой – трудной, как жизнь Н. Я., тропой – пронесли на плечах дорогую ношу, и под высокой сосной опустили ее в землю. Могильщики заработали лопатами. Потом мы покрыли могилу цветами и зажгли свечи.

Люди медленно, нехотя уступая место другим, проходили.

Запорошенное снегом кладбище, сосны, цветы, свечи и лица, лица…

Надежда Яковлевна умерла 29 декабря 80-го года. Я поехала сразу и взяла с собой иностранных корреспондентов. Она была одиноким человеком, и – маленькая квартирка. То есть, по присмотру милиции, по всему, это уже не касалось даже политического преследования, а просто, что одинокий человек умер и наследников нет. И это помогло, потому что никто не посмел квартиру опечатать.

Борис Мессерер велел мне взять с собой форматора, сделать слепок с лица и руки. А те, кто там при этом был, сказали: “Это против религии”. Я сказала: “Вы ошибаетесь. Иначе бы у нас не было маски Пушкина”.

И вот этот единственный экземпляр – гипсовый. Форматора мне пришлось всё время угощать напитком, потому что он говорил: “Я боюсь умерших”. Но вот единственный слепок лица и правой руки Надежды Яковлевны (я это ни от кого не скрывала) у нас только хранится. Ее прекрасное лицо и тонкая изумительная рука.

Когда хоронили Надежду Яковлевну, это было 2 января, и когда стали опускать гроб в землю, было совершенно ясное небо. И вдруг среди ясного неба раздался гром, но он был такой не зловещий какой-то, а словно всем, кто был там, условный знак какой-то был небесный: сосредоточься на это мгновенье.