1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Нашествие французов изменило взгляды так или иначе затронутых им крестьян, вне зависимости, были ли они жертвами, партизанами, ополченцами или солдатами регулярных частей. Они страдали или сражались вместе с господами за одно и то же отечество, и им казалось справедливым, что те осознают и учтут данный факт.

Особенно обиженными чувствовали себя воины, призванные в ходе 1812 г. В манифесте при их наборе четко говорилось, что отчизна ждет от них защиты в тяжкий момент, когда же противника выгонят вон из страны, их отпустят назад к семьям. Вместо того им предстояло маршем пройти всю Европу, сражаться в двух кампаниях и возвратиться в Россию лишь спустя три года. На пути в Париж они видели, что крестьяне в любой из стран не только живут лучше, но и пользуются неслыханной для них самих свободой. Они ощущали себя заслужившими, как минимум, некоторого облегчения своей доли. «Мы проливали кровь, а теперь они хотят, чтобы мы вернулись и проливали пот, работая на господ! – негодовали русские ратники в разговорах между собой. – Мы спасли отечество от тирана, а теперь хозяева хотят тиранить нас!»{1003}

Когда пришло время для армии начать длинный марш из Парижа на родину, многие поступали вполне разумным образом. «В первую ночь на стоянке сбежали двенадцать наших лучших солдат, а во вторую – еще больше, так что за трое суток марша рота потеряла пятьдесят человек», – писал капитан A. K. Карпов{1004}. И его опыт вовсе нельзя считать исключительным. Приходилось принимать особые меры, а не то армия чего доброго и вовсе бы растаяла на пути домой.

Молодой Пушкин, тогда учившийся в Царскосельском лицее под Санкт-Петербургом, написал посвященную возвратившемуся из Парижа Александру оду, полную радости и предвкушения чего-то особенного в будущем. Он выражал воодушевление поколения, надеявшегося на преобразование страны царем. Для них события последних двух лет послужили толчком к духовному пробуждению, они верили в способность России, оправдав их ожидания, пойти путем слома разделявшей нацию иерархии. И в то время как будущие реформаторы по большей части отметали иноземные ценности, в особенности французские, они, тем не менее, представляли себе определенный процесс возрождения, который превратит Россию в прогрессивное либеральное государство.

Унизительные поражения в ходе нашествия и осквернение их страны французами отозвались глубинной реакцией во всем русском обществе, принявшемся искать утешение и источник сил в собственной истории и традициях. Этническая мода, музыка и танцы вторглись во дворцы аристократии. Граф Остерман-толстой дошел до того, что велел ободрать французский декор главной спальни своего дворца в Санкт-Петербурге и заменить его неотесанными бревнами, создав некую имитацию русской крестьянской избы. Однако подобные экстравагантные проявления вовсе не обязательно служили прелюдией к изменению отношения к самому народу – то есть фактически к крестьянам.

В то время как творцы увековечивали образ патриота в шинели простого солдата на картинах и гравюрах, когда он становился героем поэм и рассказов и даже, по крайней мере, одной популярной пьесы, где крестьянин дорос до офицерского звания, все эти благостные порывы совершенно никак не влияли на действительность. Победа победой, а крепостным предстояло вернуться на свои прежние места и приступить к работе. Все возвращалось на круги своя и не только в отношении крестьян. Например, когда вдруг выяснилось, что улан, заслуживший Георгиевский крест за храбрость, еврей, ему запретили носить награду{1005}.

В русском обществе большинство людей рассматривало события 1812–1814 гг. не как импульс к возрождению, а как божественное оправдание существующего устройства русского государства, каковое одно виделось достойным по воле Всевышнего исполнять Его волю в борьбе против зла революционной и наполеоновской Франции. И сам царь, распрощавшись с юношеским либерализмом, лелеял теперь подобные мысли и взгляды. Довольно реформ. На деле система сделалась даже более реакционной, чем прежде. Когда Денис Давыдов попытался опубликовать мемуары с рассказами о достославных деяниях войны, текст его искромсали цензоры, а книга годами не могла выйти в свет. До героев 1812 г. стало постепенно доходить очевидное: выполнив положенный долг, им теперь полагается жить дальше так, словно ничего не случилось.

Разочарования толкали их к единению. Генерал Орлов, восхищавшийся немецким Тугендбундом, основал «Орден русских рыцарей», который перерос в «Союз спасения», а потом в «Союз благоденствия». Заявленной целью ассоциаций являлось самосовершенствование и возрождение общества, члены их черпали вдохновение в некой мешанине из философии Сен-Поля и Руссо и видимым образом не угрожали русскому государству. Поскольку период тот стал и эпохой расцвета русской литературы, в одно и то же время то тут то там появлялись, точно грибы после дождя, литературные клубы и сообщества. И, естественно, наблюдались определенные соприкосновения и взаимосвязь между тем и другими.

В 1822 г. царь Александр выпустил указ, запрещавший все подобные ячейки «вольнодумцев», за чем последовали чистки в университетах, где, как подозревали власти, и свила себе уютное гнездо крамола. «Союз благоденствия» загнали в подполье, он приобрел большую политизированность, а члены его, в основном офицеры, сражавшиеся за родину в 1812 г., встали на путь поиска способа спасения страны от произвола самодержавия.

Они ухватились за подвернувшийся шанс в декабре 1825 г., когда неожиданная смерть Александра I создала период неопределенности, и устроили военный переворот. Но, несмотря на всю былую храбрость на поле брани, им не хватило ни решительности, ни хладнокровного бессердечия довести предприятие до успешного финала. Мятеж был подавлен картечью войск, присягнувших на верность новому царю, младшему брату Александра Николаю I.

Среди подвергнувшихся разного рода наказаниям, иногда несообразно жестоким, очутились шестьдесят пять офицеров из участников Бородинского сражения, и плюс к ним пятьдесят других ветеранов обороны отечества в 1812 г. С провалом их затеи ушли в небытие и надежды на любые реформы. Однако декабристы стали значимыми символами для следующих поколений русских, для каковых их героизм в 1812 г. и самопожертвование в 1825 г. означали лучшие ориентиры – те воистину правильные цели, за которые только и стоило бороться.

На самом деле «освобождение» Европы по Александру не в меньшей мере разочаровало и тех, кто так жаждал его. Цитируя Священное Писание, царь тягался за территории и влияние с лучшими из них и пытался использовать мирный договор как средство для установления идеологической ортодоксии всюду на европейском континенте. Его Священный союз положил начало системе, призванной приглядывать за жизнью центрально– и западноевропейских государств и вмешиваться в нее вооруженной рукой, когда нечто где-нибудь там – будь то Неаполь, Бельгия или Испания – почему-либо не нравилось русскому монарху. Рассматривая политический ландшафт Европы в 1819 г., Стендаль пришел к выводу, что Россия достигла господства над континентом, спасти который под силу теперь одним лишь Соединенным Штатам Америки{1006}.