Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

Но мы разобщены… Ничего не знали о посмертном выходе дневника Кондратовича.

«Прощальных» сцен в Политиздате не помню. Мы им сообщили, что книга запрещена. Да они и сами все знали. Их курировали те же цековские отделы, да и Главлит был на всех один. Набор рассыпали…

Нет, все-таки припоминаю мою реакцию на запрет «Преступника…». Забирая рукопись, я поймала нескольких политиздатовских начальников и рассказала им анекдот на тему аллюзий… Анекдот звучал примерно так: Рабиновича сволокли на Лубянку из-за того, что он ходил с плакатом: «Покончим с бесчеловечным преступным режимом…» На Лубянке следователь спросил: «Рабинович, что вы себе думаете, гуляя с таким плакатом?» — «Я думаю о режиме апартеида в ЮАР», — сказал Рабинович. Прищурился и спросил следователя: «А вы о чем подумали?»

Но, рассказывай анекдоты или не рассказывай, суть дела от этого не меняется… Все было кончено.

Муж собрал какие-то оставшиеся экземпляры (слава богу, что собрал. Я бы все выбросила, для меня только напечатанное имело ценность). Собрал, сложил в папки с тесемочками и затолкнул под зеленый диван в кабинете.

Да, в истории с рукописью, как показало время, муж оказался умнее меня… Рукописи, очевидно, не горят, но рукопись «Преступника номер 1» зарезали. Зарезали нашу Главную книгу. Или, как тогда — в 1960—1970-х годах — говорили, «задушили в подворотне», то есть тихо, без излишнего шума.

Твардовского мы с мужем увидели еще только один раз, устроив встречу с Генрихом Бёллем в ресторане ЦДЛ. Тогда Твардовский уже не был главным редактором «Нового мира». А «Новый мир» перестал быть «Новым миром» Твардовского. Его тоже «зарезали»…

5. «14 лет без права на помилование»

На много лет я совершенно забыла о «Преступнике номер 1» и о тревогах, с ним связанных. Это было мое ноу-хау. Что с воза упало, то пропало. Чего зря переживать.

Муж иногда вытаскивал папочки с тесемками и куда-то их относил. И мне рассказывал. Помню — книгу брали в агентство печати «Новости». И кто-то оттуда послал ее рецензенту из МИДа. Помню и глупую, нудную, с тысячами дурацких замечаний рецензию мидовца. Муж заставил меня прочесть ее. Я поняла, что, если мы учтем замечания рецензента и по-новому изуродуем книгу, придет новый и даст свои высосанные из пальца замечания. Будет сказочка про белого бычка. Я наотрез отказалась переделывать «Преступника…». Да и муж в душе понимал, что я права.

Еще помню, что кто-то подсунул книгу «сочувствующему» цензору. И тот сказал: «Шансов нет, что ни вычеркивай, сходство не уйдет. Ибо налицо неконтролируемый подтекст». Эта формулировка и мне и мужу очень понравилась. И впрямь неконтролируемый подтекст.

Прошло четырнадцать лет. И вдруг… И вдруг нам позвонил мой сокурсник по ИФЛИ Семен Красильщик. У нас были с ним общие друзья. И общие знакомые. В том числе в старом «Новом мире». Историю злоключений «Преступника…» он знал. Тем не менее попросил дать ему книгу. Я была против: не хотелось новой нервотрепки. Не верила я, что Красильщику — человеку, не обладавшему ни связями, ни постом, ни влиянием, — удастся то, что не удалось «Новому миру» и Политиздату.

Д.Е., как всегда, оказался умнее меня. Он вытащил рукопись из-под старого дивана и отвез ее в издательство АПН Красильщику…

Красильщик в ифлийское и в послеифлийское время считался довольно юмористической фигурой, был упрям, обидчив, но в жизни преуспел. Несмотря на «пятый пункт», оказался при должности и при квартире.

Должность, правда, была скромная — редактор. Но книг выпускал много. Его гала-автором был вполне знающий международник Лев Безыменский — сын знаменитого комсомольского поэта 1920—1930-х годов Александра Безыменского.

Спрашивается, зачем было Семену Красильщику при благополучной жизни с Безыменским и другими «проверенными» журналистами вспоминать о запрещенной рукописи и вообще наживать себе лишние хлопоты? Тем более что мы сами тогда стали отнюдь не безопасными авторами. Осенью 1977 года Алик был вынужден эмигрировать в США. И мы с мужем попали в «невыездные». И вообще в опальные. Для мужа это означало «запрет на профессию».

Но, видимо, время такое стояло на дворе. Крамольное. Хотелось людям сделать что-то вопреки… Да и Красильщик, пусть земля ему будет пухом, безусловно обладал чутьем издателя… Стремился публиковать интересные книги. Даже издательский азарт в нем наблюдался.

И вот он совершил свой первый подвиг — забрал у нас рукопись «Преступника номер 1».

Прошло совсем немного времени… Меня и мужа затребовал директор издательства Ефимов230. Красильщик совершил второй подвиг. Не читая сам «Преступника…», сразу же отдал его директору, минуя положенные по субординации ступени: обязательные две рецензии после получения рукописи, читку в редакции, передачу в главную редакцию и т. д. и т. п. Как это ему удалось, ума не приложу.

И мы отправились далеко-далеко, аж за Елоховский собор, тогда главный собор в Москве, в издательство АПН на улицу Большую Почтовую. Серое, безликое здание. Многоэтажная коробка. Великое множество комнат и длинные коридоры. Тут же типография. Такое же издательство, как Политиздат, только рангом пониже, не при ЦК КПСС.

Впервые за четырнадцать лет после «Нового мира» в кабинете директора мы увидели человека, заинтересованного в том, чтобы издавать книги вообще и нашу в частности.

Ефимов был молод, оживлен, улыбчив. Он показался нам полной противоположностью надутым вельможам, которые стояли тогда во главе любого госучреждения, будь то большой универмаг или большое издательство.

Повезло нам с Ефимовым. Не влюбись он в «Преступника…», тот так и пролежал бы век под диваном. Я употребила глагол «влюбиться», и это не оговорка. «Новый мир» знал много замечательных авторов, куда более известных и смелых, чем мы. Даже публицистика у них была необычной. Совсем другое дело издательство АПН. Оно пробавлялось совсем иной продукцией. Никто не старался «удивить мир» — главное было выпустить книгу.

Из долгого разговора с Ефимовым запомнила две детали.

Ефимов, как и Д.Е., знал цену времени. Понимал, что тогдашняя издательская практика — рукописи вылеживались годами — никуда не годилась: конъюнктура меняется, и издавать надо быстро. Поэтому сказал Красильщику: «Зачем их вообще редактировать? Сдавайте сразу в набор». На что нахал Красильщик ответил: «Как это не редактировать? Мой экземпляр весь испещрен замечаниями». Долго я сердилась на нашего редактора за это высказывание. Толковых замечаний у него не было ни тогда, ни после. Теперь понимаю, что Семен хотел сделать на этом празднике жизни и свой бизнес — прослыть толковым, достойным редактором. А главное, знающим… Увы, это был не Марьямов и даже не Динерштейн!

Помню также и другой эпизод. Ефимов попросил убрать «кое-какие острые места».