Книги Якова - Ольга Токарчук

и, поскольку Бог забрал у тебя единственного сына, она будет тебе утешением. Аваче взяли учителя фортепиано.

Поскольку письма передавать можно, я раз в десять дней стану посылать из Варшавы гонца. И верю, что горечь уйдет из твоего сердца и рана заживет, потому что все мы бедны и глупы и не в состоянии постичь происходящее, и лишь ты способен охватить все это своей мыслью.

И еще, в последних строках своего письма, скажу тебе, что понимаю случившееся следующим образом: ты должен был оказаться в темнице, чтобы исполнились все пророчества: Мессия падет так низко, как только возможно. Поэтому, когда я увидел, как тебя выводят, с синяком на лице, когда ты сказал нам: «Плюйте на этот огонь», я понял, что так и должно было случиться, и механизм спасения действует теперь правильно, как часы, отмеряющие эоны времени: ты должен был пасть, а я должен был тебя оттолкнуть.

Яков лежит на спине на койке в комнате у подножия башни Ченстоховской крепости, письмо, которое он держал в руках, падает на пол. В крошечное окошко, больше подходящее для того, чтобы через него отстреливаться, чем глядеть, он видит звезды. Яков – точно внутри глубокого колодца, откуда звезды видны лучше, чем с поверхности земли, потому что колодец работает как телескоп, приближающий небесные тела и позволяющий разглядеть их словно на расстоянии вытянутой руки.

Оттуда смотрит на Якова Ента.

Башня находится в крепости, окруженной высокими стенами, а крепость – на возвышении, у подножия которого лежит тускло освещенный, едва различимый во мраке город. Все вместе вписано в волнистый ландшафт: холмы, поросшие густым лесом. А еще дальше простирается великая низина в центре Европы, омываемая водами морей и океанов. Сама же Европа, увиденная с высоты, на которой пребывает Ента, делается размером с монетку, и из тьмы проступает величественная кривизна планеты, словно только что вылущенная из стручка зеленая горошинка.

Подарки от Бешта

Нахман, Петр Яковский, в последнее время редко покидающий контору, грызет свежие стручки зеленого гороха, которые принес ему сын Арон. Он вытащил их из кармана, мятые и поломанные, но по-прежнему вкусные и хрустящие. Арон приехал попрощаться, он возвращается в Буск, хочет, как некогда отец, присоединиться к каравану, отправляющемуся в Турцию за табаком и драгоценными камнями. Яковский редко его видит; когда они развелись, мальчик остался в Буске с матерью и ее родителями. Но он гордится им. Тринадцатилетний Арон – в мать, коренастый и смуглый, похож на турка. Он уже выучил турецкий. Знает также немецкий, поскольку вместе с Османом из Черновцов ездил во Вроцлав и Дрезден.

Нахман только что закончил письмо и теперь тщательнейшим образом складывает листок. Арон бросает взгляд на турецкие буквы – вероятно, догадывается, кому пишет отец.

Они обнимаются и целуются в губы, как подобает отцу и сыну. На пороге Арон оглядывается через плечо и еще раз смотрит на отца, маленького, тщедушного, с взлохмаченными волосами и в рваном лапсердаке. После чего исчезает.

В том же 1760 году умер Баал-Шем-Тов, но Яковский не стал писать об этом Якову. Тот не уважал хасидов, говорил, что они дураки, но Бешта, похоже, боялся. Каждый раз, когда выяснялось, что к нему перешел кто-нибудь от Бешта, Яков не скрывал своего удовлетворения. А таких было немало.

Теперь говорят, что Бешт умер, потому что сердце его разбила весть о сотнях крестившихся евреев. И все это из-за Якова Франка. Яковский колеблется: вдруг эта новость порадовала бы Франка? Может, все-таки написать?

Яковского взял в свою контору Шломо, Франтишек Воловский, – считать бочки с пивом. Работы не очень много, поскольку пивоварня только открылась. Яковский подсчитывает количество рейсов, полные и пустые бочки, рассылает товар по всему городу и в корчмы в предместьях. Сначала он ездил под Варшаву, искал клиентов, но потом Воловский отказался от этой затеи. Нахман, он же Петр Яковский, даже переодетый в контуш, выглядит как-то тускло, неубедительно. Евреи не хотят покупать пиво у выкреста, а неевреи подозрительно смотрят на этого человечка – маленького, рыжего, похожего на курицу. Именно так говорит о нем Франтишек: Нахман, мол, похож на курицу. Яковский однажды услышал и расстроился. Он-то полагал, что рыжие волосы и изворотливый ум придают ему сходство с лисицей.

Дело в том, что в последнее время Нахман чувствует себя не в своей тарелке – и сам по себе, и рядом с другими людьми. Он собирался прервать это тревожное ожидание чуда и двинуться из Варшавы на восток, в Мендзыбоже, но потом умер маленький Эммануил, и первая мысль, которая пришла Нахману в голову, была – что это Бешт забрал мальчика с собой, что в этом есть какой-то смысл. Бешт взял малыша на руки и унес туда, в ночь, чтобы спасти от них. Так подумал Нахман-Яковский и даже скрепя сердце записал на полях своей рукописи.

Недавно в Варшаве заговорили о том, что, когда некоторое время назад Баал-Шем-Тов болел и готовился к смерти, он созвал всех учеников и раздал им предметы, которыми раньше пользовался. Одному подарил табакерку, другому – молитвенный платок, третьему – любимую псалтирь, а самому любимому ученику не досталось ничего. Тогда Бешт сказал, что отдает ему свои истории: «Ты станешь скитаться по миру, чтобы люди могли эти истории услышать». По правде говоря, ученик не слишком обрадовался такому наследству, поскольку был беден и предпочел бы нечто материальное.

Но потом обо всем забыл и продолжал вести нищее существование молочника. Однажды в его деревню пришла весть о том, что в далеком краю некий богач готов дорого заплатить за то, чтобы услышать какие-нибудь истории о Беште. Тогда соседи молочника напомнили ему о его наследстве и снарядили в дорогу. Когда тот приехал на место, выяснилось, что жаждет историй глава общины, человек богатый, но печальный.

Устроили застолье, на которое пригласили высоких гостей, молочника усадили в центре и после обильной трапезы, когда воцарилась тишина, попросили начать рассказывать. Тот встал, открыл рот, набрал в легкие воздуха – и ничего. Он все позабыл. Растерянный, молочник сел на свое место, а гости не скрывали своего разочарования. На следующий вечер повторилось то же самое. И на следующий. Казалось, молочник утратил дар речи. Очень смущенный, он потихоньку стал собираться в путь. Но когда уже сидел в телеге, внутри него вдруг что-то всколыхнулось, и в памяти, некогда полной историй, всплыло одно-единственное воспоминание. Молочник ухватился за этот крошечный случай и велел остановить лошадей. Соскочил с телеги и сказал