Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Я помню Василия Павловича и очень давно, и очень подробно. Он имел достаточно прелести и энергии появиться весьма эффектно. Тогда некоторые молодые таланты уже водились, но он всех затмил…

Б.М.: К тому времени, как вы с Аксеновым познакомились, ты его прозу читала?

Б.А.: Да, читала и восхищалась. Я многие вещи Аксенова полюбила, но особенно мне дорог рассказ “На полпути к Луне”. Тут само название говорящее, оно словно бы подразумевает проделанный Аксеновым путь, все, что с ним происходило. А происходило не только внутреннее литературное движение, но и нападки всякие. Ему до сих пор приятно вспоминать, что нападали на нас обоих; он говорит, общие нападки сближают и роднят. Это он имеет в виду, что про нас разгромную статью написали в журнале “Крокодил”. Аксенова громили за “Апельсины из Марокко”, а меня – за “Маленькие самолеты”, и некоторое ощущение братства это действительно давало. Ну а потом нас с ним громили за альманах “Метрополь”. Там была опубликована главная моя вещь [рассказ “Много собак и собака”], которую я люблю, и Вася очень любит, это уж я похваляясь говорю. Рассказ… я ему посвятила, и он даже меня похвалил и сказал: это прямо как “Ожог” все равно.

Б.М.: Рано пришедшая слава Аксенова изменила?

Б.А.: Мне не кажется, чтобы слава изменила его характер в пользу громоздкости или важности, нет, нет. Он прост душой. Все лучшие люди таковы, таков Булат был: ну разве он о какой-нибудь славе думал? Нет, не думал.

Вася очень его любил, безмерно его почитал, восхищался им. Но Булат был особенный человек: при всей его редкостной доброте, благородстве, мягкости с ним просто так, вприпрыжку, дружить было невозможно, он у нас построже был…

Б.М.: Хотя вообще-то шестидесятые были временем перемен.

Б.А.: Если бы я хотела некий рубеж обозначить между временем и временем, литературой и литературой, пожалуй, прежде всего сослалась бы на Аксенова. Сама его личность необыкновенно притягательна, необыкновенно удобна для того, чтобы им любоваться. Аксенов очень подходил для молодого поколения. При нем вдруг как-то джаз игриво зазвучал – хоть и запрещают слушать, а все-таки уж очень нравится. И все в нем: манера одеваться, бродить вразвалочку, улыбаться – замечательно входило в его литературный и человеческий образ…

Там были – о, там были другие! Там были Ремарк, Сэлинджер, были писатели, которые много дали уму, желавшему быть свободным. Вот откуда это устремление в западную сторону, но совершенно не подобострастное, не тупое, не такое, каким дразнят нелюбители прочих стран, есть такие, да. Им не подходит… Но поскольку далеко простираться в другие пределы мы не могли, утешались Прибалтикой.

Б.М.: Аксенов любил Прибалтику. Вы ведь и познакомились в самолете, который летел в Вильнюс?

Б.А.: Да, мы совпали в самолете, и я ему сказала, как потрясена его талантом, какие замечательные у него вещи. Ну а дальше это переросло в дружбу. Он вообще широко дружил, Аксенов, но наша дружба была какая-то особенная.

Мы потом не раз в Прибалтику ездили. Там, в Доме творчества в Дубултах я познакомилась с Вампиловым, с Гориным. Сейчас смешно звучит, но составился такой круг молодых знаменитых авторов…

Б.М.: И многие из них печатались в журнале “Юность”…

Б.А.: Да, появились новые имена, появились новые впечатления, например “Юность” – журнал, который основал Катаев. Уже само название предвещало отсутствие чего-то дряхлого, унылого. Полевой был главный редактор – он сменил Катаева, которого сняли за то, что он опубликовал Васин “Звездный билет”. Отделом прозы заведовала Мэри Лазаревна Озерова, жена критика Виталия Озерова. Сам Озеров был фигурой довольно мракобесной, но она старалась печатать молодых. У меня там вышли и “Родословная”, и рассказ сибирский, который я очень ценю, написанный, когда меня из института исключили и я ездила с “Литературной газетой” в Сибирь. В соседних номерах печатались Аксенов, Гладилин – вот такой оплот.

Когда про “Юность” говорю, первым делом вспоминаю, как журнал посетил Джон Стейнбек. Стейнбек приехал в Советский Союз, имея, конечно, сильное предубеждение против советской литературы, но он слышал, что есть какие-то молодые писатели, которые выделяются из услужливого, подобострастного писательского круга. И захотел с ними встретиться.

А у меня в этот день как раз права отобрали, я на встречу опоздала немножко. Прихожу, а там уже все звезды: Аксенов, Гладилин.

Стейнбек изумительно выглядел, но у него был один глаз прищурен, а у Полевого – другой. Странновато они смотрелись. Стейнбек, конечно, интересовался молодыми писателями, но при этом он просил выпить, а ему все время предлагали кофе. Он даже возмутился:

– Да что такое! Мне говорили, что в России из табуреток гонят самогон!

Я восхищалась им. Говорил он через переводчика, хотя некоторые, Аксенов, например, по-английски понимали. Стейнбек сказал, что молодые писатели представляются ему свободными, как молодые волки, которых не коснулась дрессура, и предложил задавать вопросы.

Его спросили об американских писателях, идолах тогдашней молодежи, и он ответил в том смысле, что знаком был и с Хемингуэем, и с Фолкнером, но дружбы с ними не водил: большие писатели все наособицу.

А на вопрос, правда ли, что Хемингуэя звали “папа Хэм”, отмахнулся:

– Какой там “папа Хэм”, он – Эрнест Хемингуэй.

Стейнбек говорил так умно, так смешно. Большое впечатление на меня произвел. И он меня, представь, тоже выделил, обратился ко мне отдельно:

– Скажите, вам неинтересно? Вы так грустны, так печальны!

Я ответила:

– Да у меня только что права отобрали, а у меня это были единственные.

Он оценил ответ, понял, что не все так просто, что молодые волки, которые должны быть яростными, смелыми, неугодливыми, вовсе не свободны и права у них – только автомобильные…

Ни глотка ему так и не дали, но он потом загулял, как Твардовский в Париже. Ему показывали Театр Советской армии, построенный в виде звезды, и он как-то отбился от рук, нашел какого-то забулдыгу на скамейке и с ним выпил. Еле его отыскали. Такой человек! Уезжая, он всем, кого встретил, подарил книгу “Путешествие с Чарли в поисках Америки”. Книга прекрасная, на меня произвела такое впечатление, что я захотела написать что-то похожее. У Стейнбека – счастливое путешествие с собакой по имени Чарли, а я хотела написать о своей собаке, на первый гонорар купленной, по имени Рома. “Путешествие с Ромой”. Рома прожил очень долгую жизнь. Кое-что записано у меня, но это воспоминание причиняло такую боль, что я не смогла написать.

Б.М.: Встречи в “Юности” укрепили ваше с Василием знакомство…

Б.А.: После той поездки в Вильнюс мы с Аксеновым стали ближайшими друзьями, и эта дружба становилась все прочнее благодаря совместным выступлениям, в частности в Латвии, в Риге. Еще Пушкин мечтал о Риге как о загранице, и мы туда рвались, потому что она казалась заграницей совершенной по сравнению с нашей жизнью. Не потому, что нам было любезно чужеземство, а потому, что хотелось тамошней свободы поведения, общения.