Утраченное Просвещение. Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана - Стивен Фредерик Старр

Иезуиты внедрили печатный станок с подвижными литерами в Индии, издав книгу о христианской жизни на латыни в Гоа в 1556 году. Тем временем в империи Великих Моголов император Акбар около 1575 года ознакомился с шрифтами, с помощью которых можно было печатать книги на персидском языке, но не выказал к ним никакого интереса. Армяне, датчане и англичане печатали книги в Индии задолго до самих индусов: последним пришлось ждать до конца XVIII века, когда на полуострове стали издаваться книги на персидском. Издания на местных языках были напечатаны еще позже[1433].

Светские и духовные правители трех империй запрещали книгопечатание, не говоря уже о распространении книг – это влекло серьезные последствия для общества. Их неприятие иноземных новшеств, переросшее в упрямое отрицание, жестоко ограничивало круг людей, которые могли посвятить себя поиску и приобретению знаний. В результате встающие перед обществом проблемы практически не обсуждались публично – что, в свою очередь, препятствовало становлению гражданского общества.

Таковы некоторые общие черты трех великих тюркских империй, процветавших после падения династии Тимуридов. Подобно державе Тамерлана, государства Османов, Великих Моголов и Сефевидов возникли как традиционные тюрко-персидские монархии. Их режим опирался на армию и был подвержен центробежным силам. При этом основой экономики были города, а правители ценили и поддерживали внутреннюю и международную торговлю. Главы династий, будучи истинными мусульманами, считали защиту веры вопросом государственного значения. И все они ценили и поддерживали людей искусства, творивших в области музыки, живописи, поэзии и ремесел.

В одном аспекте три «пороховые империи», возможно, напоминают Тимуридов, и все четыре государства резко контрастируют с более ранними обществами эпохи Просвещения: очень немногие одаренные люди получили признание благодаря достижениям в математике, естествознании, социальных науках или философии. Хотя ученые и властители были открыты для новых технологий, они не могли создавать их самостоятельно. В этом отношении мыслители как трех великих империй, так и державы Тимуридов намного отставали от своих предшественников в Бухаре, Нишапуре, Мерве, Гургандже, Тусе, Газни, Самарканде или Баласагуне. По сравнению с центральноазиатской эпохой Просвещения эти три огромные империи оказались интеллектуально беднее.

В VIII–XII веках мыслители Центральной Азии показали, что культурные, цивилизованные люди могут стремиться одновременно и к истине, и к красоте, без нужды выбирать между ними, и что обе эти цели совместимы с верой. Тем не менее, начиная с аль-Газали, все больше и больше людей в Центральной Азии согласились с неизбежностью выбора: либо ничем не ограниченный интеллект, либо вера, пропущенная сквозь фильтр традиции. Они выбрали последнее (или этот путь выбрали за них). Решение было принято задолго до появления Тамерлана и пышной культуры при дворах его потомков. Вклад Герата и Самарканда эпохи Тимуридов состоял в совмещении веры и утонченного искусства, но ценой все большего отставания от других мировых держав в научной жизни. Именно такое наследие Тимуриды передали Великим Моголам, Сефевидам и Османам. И именно оно кардинально отличает эти «поздние цветы» от эпохи Просвещения в Центральной Азии пятью веками ранее.

Отправную точку для этого исследования задали исторические события. Арабское завоевание Центральной Азии в 680–740 годы, ключевая роль Центральной Азии в аббасидской революции 750 года, захват Багдада халифом аль-Мамуном в 819 году – все это открыло новый этап в жизни древней центральноазиатской цивилизации. В течение нескольких сотен лет после этих событий территория современного Восточного Ирана и Западного Китая и дальше от Казахстана на юг через Афганистан, то есть Большая Центральная Азия, была центром мира. Здесь процветала торговля, были самые богатые города. Наследие прошлого, всесторонние культурные контакты в настоящем и ресурсы, достаточные для поддержки сонма мыслителей и художников, – все это создало почти идеальную среду для философских размышлений и научных изысканий. Страсть к приобретению знаний и открытость всему новому породили поразительное количество открытий во множестве областей. В любом случае это была одна из величайших эпох человечества в сфере мысли и творчества – истинная эпоха Просвещения.

Поскольку мы уже упоминали достижения ученых и мыслителей Центральной Азии тех лет, нет необходимости перечислять их снова. Давайте лучше отметим некоторые общие черты. Здесь поразительнее всего следующее: один и тот же мыслитель зачастую плодотворно работал в трех, четырех и более областях. Это было нормой, а не исключением, и привело к тому, что внимание ученых сосредоточилось не на уникальных чертах одной сферы знания, а на знании как таковом и на методах его достижения, то есть на эпистемологии.

Выходцы из Центральной Азии признавали два главных орудия эпистемологии: во-первых, геометрию и математику; во-вторых – формальную логику (по модели Аристотеля). Эти способы достижения истины были тщательно исследованы и разработаны главными мыслителями региона: от аль-Хорезми до Хайяма и далее от аль-Фараби до Ибн Сины и аль-Газали. Помимо своих открытий в естественных науках и философии эти мудрецы значительно прояснили и расширили наше понимание того, каким образом происходит процесс познания.

Почти все центральноазиатские философы и ученые эпохи Просвещения спокойно относились к религии. Многие были убеждены, что ислам с его бескомпромиссным монотеизмом и идеей Первопричины подтверждал истины науки и философии. Конечно, не обходилось и без скептиков, агностиков и атеистов, но таковых было немного. Относились же к ним достаточно терпимо, о чем свидетельствует история великого врача и ученого ар-Рази, чей скептицизм считался бы скандальным и противозаконным даже во Франции XVIII века.

Но если вера в той или иной форме была относительно общепринятой, то не было согласия в том, как она соотносится с разумом. Более того, этот вопрос приводил к все более жестоким раздорам. С обеих сторон встречались максималисты, подобные аль-Газали: они отводили разуму весьма скромную роль в практических делах, а для решения по-настоящему важных проблем считали бесполезным. Другие же, как Бируни, редко задумывались над тем, какова роль Бога в изучаемых ими вопросах (если он вообще принимает в них участие). Наконец, были и те, кто, следуя за Сиджистани, обращался и к науке, и к религии, к разуму и вере, но настаивал на том, что это две разные сферы, и советовал любому преследующему одну из них держаться подальше от другой.

Во многих центрах по всей Центральной Азии появлялись правители, считавшие приращение знаний одной из своих целей. Некоторые, отдавая предпочтение разуму, впадали в крайность, многим казавшуюся опасной. Радикальный рационализм получил ревностного покровителя в лице халифа аль-Мамуна, чья ставка и первая столица находились в Центральной Азии. Его попытка внедрить мутазилитские рационалистские доктрины посредством запугивания и принуждения привела к отчаянному сопротивлению многих богословов, и в первую очередь уроженца Центральной Азии Ибн Ханбаля, который призывал отказаться от всех учений, не опирающихся на традицию, зафиксированную в Коране и хадисах. В том числе из-за подобных уроков истории оба лагеря – ученые/философы и богословы – достигли modus vivendi, разделившего две сферы и позволившего им существовать параллельно на протяжении нескольких веков. Лишь когда этот негласный компромисс нарушили около 1200 года, силы Просвещения были вынуждены отступить.