Сэр Найджел. Белый отряд - Артур Конан Дойль

будут меньше волновать подобные случаи. Но что все-таки тут случилось? Начальник полиции со своими лучниками идет сюда, и кое-кто из вас может оказаться на дыбе, если не поостережется.

— Да это же старик Сэм Эйлвард из Белого отряда! — воскликнул солдат. — Слушай, Сэмкин, а как ты очутился здесь? Я еще помню тот день, когда ты был самый шумливый весельчак из всех лучников отряда. Клянусь спасением души! От Лиможа до Наварры никто так охотно не целовал девчонку и не рубил головы врагу, как лучник Эйлвард из отряда Хоуквуда.

— Вполне возможно, Питер, — отозвался Эйлвард, — и, клянусь эфесом, не очень-то я с тех пор изменился. Но у меня всегда все было честно и ясно. Девица соглашалась добровольно, мужчина должен был взбунтоваться против меня, а если нет, то, клянусь моими десятью пальцами, от меня им ничего не грозило.

Глядя на решительное лицо Эйлварда и широченные плечи Джона, лучники убедились, что силой тут немногого добьешься. Девушка и старик уже начали пробираться через толпу, и мучители не решались остановить их. Форд и Аллейн медленно следовали за ними, но Эйлвард вдруг схватил Аллейна за плечо.

— Клянусь эфесом, camarade, — сказал он, — я слышал, что ты сегодня в аббатстве отличился и совершил славные дела. Но только прошу тебя быть осторожным, ведь это я привел тебя в отряд, и я был бы очень огорчен, если бы с тобой что-нибудь стряслось.

— Нет, Эйлвард, я буду осторожен.

— Не бросайся уж так без оглядки навстречу всякой опасности, mon petit. Скоро твоя рука окрепнет, и удар станет более сильным. Мы сегодня вечером соберемся в «Розе Гиени», а это за два дома от гостиницы «Полумесяц», поэтому, если ты захочешь осушить стаканчик в компании нескольких простых лучников, ты будешь желанным гостем.

Аллейн обещал прийти, если его обязанности позволят ему, а затем, нырнув в толпу, догнал Форда; тот остановился и разговаривал с обоими чужеземцами, которые теперь уже добрались до своего дома.

— Храбрый молодой синьор, — сказал высокий старик, обнимая Аллейна за плечи, — как нам отблагодарить вас, ведь вы защитили нас от этих страшных пьяных варваров! Мою Титу они утащили бы, а мою голову разбили бы на тысячу кусков.

— Нет, я не думаю, чтобы они так поступили, — возразил Аллейн удивленно.

— Хо, хо! — захохотал, вернее, закаркал старик высоким голосом. — Я тужу не о своей голове, которая у меня на плечах, cospetto, нет! Вы спасли ту голову, которая у меня под мышкой.

— Может быть, синьору угодно зайти к нам в дом, отец? — сказала девушка. — Если мы будем стоять здесь, кто знает, не начнется ли какая-нибудь новая свалка?

— Верно сказано, Тита! Верно сказано, моя девочка! Прошу вас, сэры, оказать нам честь и посетить наше скромное жилище. Огня, Джакомо! Тут пять ступенек вверх. Еще две. Так! Ну, мы наконец в безопасности. Corpo di Вассо[110]. Я не дал бы и десяти мараведи за то, что моя голова уцелеет, когда эти чертовы дети притиснули нас к стене. Tita mia, ты храбрая девушка, и уж лучше, чтобы они толкали и тянули тебя, только бы не трогали мою голову.

— Конечно, отец, — серьезно согласилась она.

— Но эти англичане! Ах! Возьмите гота, гунна и вандала, смешайте их и прибавьте разбойника-варвара, а потом напоите это существо допьяна — и получится англичанин. Боже мой! Разве жил на земле когда-нибудь еще такой народ! Какая страна от них свободна? Я слышал, что и в Италии их так же полным-полно, как и здесь. Они всюду, кроме небес.

— Дорогой отец, — воскликнула Тита, все еще поддерживая сердитого старика, который, хромая, взбирался по дубовой лестнице, — не забывай, что эти добрые синьоры, защитившие нас, тоже ведь англичане!

— Ах да! Прошу прощения, сэры! Входите вот сюда, в комнаты. Кое-кому мои картины нравятся, но я вижу, что искусство вести войну — единственное, которое почитается в вашей стране.

Низкая комната с дубовыми панелями, в которую старик ввел их, была ярко освещена четырьмя лампами с благовонным маслом. У стен, над столом, на полу и вообще повсюду стояли и висели огромные листы стекла, расписанные самыми яркими красками.

— Значит, они вам нравятся? — воскликнул хромой художник, заметив на лицах юношей изумление и удовольствие. — Среди вас все же, значит, есть люди, которые ценят это пустое занятие?

— Никогда бы не поверил, что такое мастерство возможно, — восхищался Аллейн. — Какие краски! Какой рисунок! Посмотри, Форд, на эти мучения святого Стефана! Кажется, можно взять в руку один из камней, которые лежат наготове у подлых убийц!

— А тот олень, с крестом между рогами… Честное слово, Аллейн, я никогда не видел подобного красавца даже в лесах Бира.

— А зелень под ним — какая яркая и светлая! Да, все картины, что я видел до сих пор, в сравнении с этими — только детская забава. Должно быть, этот достойный джентльмен — один из тех великих живописцев, о которых я так часто слышал от отца Варфоломея в былые дни, когда жил еще в Болье.

Смуглое подвижное лицо художника сияло радостью, вызванной неподдельным восторгом этих двух молодых англичан. Его дочь сбросила плащ, и юноши увидели ее лицо, тонкое и нежное, прекрасное чисто итальянской красотой; вскоре Форд смотрел уже на него, а не на висевшие перед ним картины. Аллейн же продолжал с легкими восклицаниями восторга и изумления переводить взор от стен к столу и снова на стены.

— Что вы скажете на это, молодой сэр? — спросил художник, срывая ткань с плоского предмета, который он держал под мышкой.

Это был кусок стекла в форме листа, с изображением лица, окруженного нимбом. Рисунок был настолько изящен и тон так совершенен, что молодому оруженосцу показалось, будто это действительно человеческое лицо смотрит на них печальным и задумчивым взором. Он всплеснул руками, охваченный счастливым трепетом, какой истинное искусство всегда вызывает в истинном художнике.

— Удивительно! — воскликнул он. — Чудесно! Но я поражаюсь, сэр, как вы рискнули произведение столь прекрасное и драгоценное нести ночью, среди буйной толпы.

— Я в