Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

В предыдущем исследовании, посвященном анализу литературного пути Черчилля в 1930-е годы, было показано, что в качестве одного из основных критериев величия наряду с искренностью своих поступков британский политик выделял «благотворное влияние, оказываемое на благополучие человечества». Но при подобном подходе невольно возникает вопрос: как быть с государственными деятелями, которым приходится действовать в суровых условиях реальной жизни, когда для достижения благовидных целей могут использоваться неблаговидные средства?

Для ответа полезно рассмотреть первый том, описывающий становление государственной власти в Англии. Это было время жестких решений, когда спорные вопросы решались на поле боя, а поражение часто было связано с физическим устранением. В представлении автора, сила монарха при столь враждебных условиях была хотя и необходимым, но недостаточным фактором успешного правления. Глава государства должен был оставаться справедливым, что означало создание законов, собственное подчинение им, а также употребление их не во зло, а на благо. Поэтому не все знаменитые и даже выдающиеся исторические деятели получают благожелательный отзыв Черчилля. Некоторые из них, несмотря на свои масштабные и значительные достижения, злоупотребили властью, принеся на алтарь амбиций права и свободу собственных граждан. Поэтому Кромвель, несмотря на признание его заслуг и сложность обуреваемой противоречиями натуры, не получает индульгенции историка и остается для Черчилля на скамейке осуждаемых диктаторов.

К другим известным правителям, которые удостаиваются критический оценки, относится Ричард I. Признавая, что этот король, получивший благородное прозвище Львиное Сердце, стал «одной из пленительных фигур Средневековья», Черчилль не без сожаления замечает, что «немногим обязан английский народ этому монарху, и тяжко заплатил он за его приключения». Чего только стоило вызволение монарха из плена императора Священной Римской империи, куда Ричард попал по собственной неосторожности. Выкуп составил 150 тысяч марок, что в два раза превышало годовой доход Короны, и сборы означенной суммы представляли собой такой удар, от которого «пошатнулось все королевство». Вердикт Черчилля неутешителен: «Вся жизнь Ричарда была великолепным парадом, после которого осталась только вытоптанная равнина».

Неодобрительная оценка также дана такому прославленному персонажу английской истории, как Генрих VIII. Монтагю Браун указывал, что «Уинстон не любил Тюдора». По словам секретаря, причина недовольства крылась в «жестокости короля к своим женам». В своей книге Черчилль приводит и другие доводы, объясняющие его негативное отношение. Он обвиняет Генриха в жестокости, в «повешении и четвертовании» множества людей, в «страданиях тех, кто во имя своей веры сгорел на костре», в «пытках даже за ничтожные преступления, которые резко и омерзительно контрастировали с принципами просвещенного гуманизма». Он обличает мотивы главного дела короля, считая, что «направляющим импульсом английской Реформации при Генрихе VIII стали его страсти и жажда власти». Он осуждает Генриха за казнь Томаса Мора, который отлично понимал, что «разрыв с Римом несет с собой угрозу наступления тирании». «Грубый топор палача, — негодует Черчилль, — не только лишил Генриха мудрого и одаренного советника, но и обезглавил плеяду английских гуманистов, которые так и не воплотили на практике свои идеалы».

Несмотря на нелестные отзывы о некоторых популярных героях британской саги, в основном Черчилль питал симпатию к выдающимся участникам минувших событий. Две тысячи лет истории предоставили прекрасный материал и возможность для изучения великих представителей прошлого. Перед ним прошли сотни персоналий, оказавших влияние на ход истории и определивших из своего прошлого то будущее, в котором суждено жить их биографам и исследователям.

Подобный интерес к ключевым фигурам, творившим историю, определялся не только особым отношением Черчилля к величию, но и его неискоренимой верой в индивидуальность или, как он сам однажды выразился, — в «доктрину индивидуализма». Из ста двух глав, на которые разбит текст тетралогии, двадцать девять названы в честь основных участников многовековой летописи. Произведение изобилует аллюзиями на превосходство индивидуального начала. «Мы видим, сколь многое зависит от личности монарха», — указывает автор в предисловии к первому тому. «Мы снова видим, как власть великого человека создает порядок из бесконечных конфликтов и противоречий и как отсутствие таких людей оборачивается для страны безмерными страданиями», — пишет он о короле Англии, Дании и Норвегии Кнуде Великом (994/995-1035).

Как правило, упоминая ту или иную персоналию, Черчилль подчеркивает ее достижения вопреки общему ходу событий, чем дополнительно утверждает свою концепцию и роль индивидуализма. Например, святой Патрик. Если бы не «появление этой замечательной и внушающей симпатии личности», «британское христианство угасло бы и, может быть, совсем утратило бы свое влияние», однако благодаря святому Патрику «снова вспыхнул и засиял среди тьмы свет христианства».

Упоминая святого Патрика, Черчилль погружается в религиозные воды, но для него успешная миссионерская деятельность ирландского епископа представляла в первую очередь социальный феномен. То же касается и архиепископа Кентерберийского Феодора из Тарса (ок. 620–690). Когда Феодор приехал в Кентербери, сообщает Черчилль, его приветствовали лишь три епископа из всей Англии, когда же он завершил свою работу — «увенчанный митрой фасад английской церкви вознесся в таком величии, что оно не померкло до сих пор».

Пользуясь случаем, Черчилль воскрешает и своих прямых предков. Причем речь идет не только о 1-м герцоге Мальборо, без которого трудно представить британскую историю конца XVII — начала XVIII века. В тексте также упоминается отец полководца, двойной тезка автора — Уинстон Черчилль (1620–1688), сквайр из Дорсетшира, сражавшийся на стороне роялистов, получивший ранение и отметившийся историческим трудом «Божественная Британия». Находит Черчилль повод сказать несколько слов и о своем отце. Он отмечает — не без основания, — что лорд Рандольф (1849–1895) сделал «стремительную карьеру», а также вступил в противоборство с руководством собственной партии. Черчилль цитирует письмо отца в The Times, в котором тот обвиняет лидеров тори в «ряде упущенных возможностей, малодушии, воинственности в самые неподходящие моменты, колебаниях зависти, пошлости, отсутствии прозорливости». Не самые безобидные заявления. Но лорд Рандольф шел напролом, размахивая знаменем демократии тори и приобретая популярность у широких масс. В книге подчеркивается «оглушительный» характер его успеха и отмечается, что сын герцога Мальборо «приобрел почти столь же сильное влияние, как Солсбери». С премьер-министром, кстати, отношения у дерзкого политика не сложились. «Идеи лорда Рандольфа о торийской демократии не высекали искру в традиционном консерватизме Солсбери», — отмечает Черчилль. Разрыв двух ярких фигур был неминуем, и для одного из них эта схватка закончилась трагически. Однако это уже другая история.

В основном, говоря о личностях, которым «суждено изменить историю своей страны», Черчилль указывает на их неожиданный выход на подмостки истории, причем чаще во время нестандартных, критических ситуаций: «откуда не ждали, появился лидер, которого так долго не доставало национальной оппозиции», или «как это часто бывает во время великих кризисов, появился человек, способный переломить ситуацию», или «как почти всегда бывает при крутом повороте судьбы, в эру опасности и упадка на сцене появляется одна из величайших в истории фигур». Таким образом, подчеркивается свобода выдающихся персоналий от условностей принятого фарватера развития общественных процессов. Они действуют вопреки им, устанавливая свои правила и добиваясь результатов, недоступных обывателям. Черчилль показывает, как одна сильная персоналия способна менять направление истории, определять будущее современников, идти наперекор общественному мнению и достигать успехов, немыслимых и невозможных для большинства.