Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

Черчилль был не понаслышке знаком с политическими реалиями. Осуждая радикальные методы достижения целей с уничтожением оппонентов, он, тем не менее, признавал важность демонстрации силы и рассматривал ее как один из факторов удержания власти. В частности, он приводит цитату из «Англосаксонской хроники» относительно внука Вильгельма Завоевателя Стефана Блуасского (ок. 1096–1154): «Когда изменники поняли, что король мягкий и добрый человек и не чинит правосудия, они стали творить всевозможные злодеяния». Подопечные Стефана «платили дань и приносили присяги, но не были верны». Отмечает Черчилль и неизбежную дихотомию, связанную с применением силы, где с одной стороны — обвинения в жестокости, а с другой — подозрения в мягкотелости и неспособности управлять. Если для последующих поколений проявленная жестокость ложится несмываемым пятном позора на руководителя, то в мире власти противоположная крайность, как правило, наносит урон текущей репутации властителя. «Через год популярность Генриха была почти полностью уничтожена, так как его сочли проявившим слабость в отношении мятежников, которые покушались на его жизнь».

Несмотря на названное противоречие, Черчилль считал, что применение силы, хотя и является порой необходимым, по большей части представляет моветон и, как правило, приводит к негативным последствиям. Ему импонировали строки Тацита о правителе римской провинции Британия Гнее Юлие Агриколе (40–93): «Мало пользы в оружии, если за его применением следует беззаконие». Черчилль приводит эти слова в своей книге, как и высказывание Кромвеля: «То, что мы обрели свободным путем, вдвое лучше того, что обретено насильственным; то, что обретено силой, я считаю ничем», а также фрагмент из «Потерянного рая» Джона Мильтона (1608–1674):

Кто побеждает

Силой, тот побеждает врага лишь наполовину.

По мнению Черчилля, негативные последствия, связанные с кровожадностью и решением вопросов лишь при помощи силы, объясняются тем, что жестокость вызывает месть, сеет страх и порождает ненависть. Гораздо лучше, когда правитель использует не силу, а свой авторитет. В этом случае его решения воспринимаются, как «здравые и благоразумные». Но проблема заключается в том, что, как выразился Черчилль, «почтение — недостаточный инструмент для эффективного управления». Поясняя свою мысль на примере государственного управления в Шотландии, он указывает на нехватку в этой стране «средства слияния классов, которые в Англии были найдены парламентом» и отсутствие «института мировых судей» или чего-то похожего «на систему правосудия, введенную Плантагенетами» в Ирландии.

Обратим внимание на использованный термин «институт». Значение этого термина настолько огромно, что дало название отдельной теории — институциональной. Частично эта теория уже была рассмотрена в первой главе. Остановимся на ней еще раз, проанализировав взгляды Черчилля в свете ключевого понятия институциональной теории — легитимности, под которой понимается правомерность, допустимость, оправдание определенного действия на основе его соответствия ожиданиям и ценностям.

Решение или действие, которое противоречит существующим традициям, введенным нормам и принятым правилам, клеймится как нелегитимное и вызывает отторжение. При таких условиях даже добытые силой достижения зиждутся на неустойчивой почве и попадают под риск быть сметенными оправданным в глазах общественности потоком реакции. Даже во времена кризисов, междоусобиц и периодов варварства все равно продолжает «существовать влиятельное общественное мнение и моральные устои, сохраняются почитаемые всеми обычаи». Рассматривая кровавые эпизоды Гражданской войны 1640-х годов, Черчилль обращает внимание, что «те, кто обладал неодолимой физической силой, пришли к убеждению в неспособности дать безопасность и уверенность». Народ взывал к «закону и традициям». «Закон и обычай значили очень многое для всех классов, богатых и бедных», — признает автор. Поэтому, мудрые правители старались обеспечить законное основание своим действиям. «Даже в те далекие дни, — указывает автор при описании нормандского завоевания, — агрессоры нуждались в оправданиях». Нуждались они в них и после. Симон де Монфор, возглавивший борьбу баронов против Генриха III и захвативший власть, старался «придать революционному урегулированию видимость законности», для чего собрал представителей графств и городов, прообраз парламентского института. Эдуард I пошел еще дальше, превратив «законность, часто понимаемую формально вплоть до мелочей», в оружие, которое «он часто и с охотой брал в свои руки». Оправдание нужно не только отдельным лицам, но и целым группам и большим формированиям. Например, армии, которой в разное время приходилось защищать как свои подвиги и провалы, так и само свое существование. «Армейским командирам постоянно требовалось отыскивать какого-то врага, — проницательно замечает Черчилль, — в противном случае в них никто не нуждался бы».

В те времена, которые описывает британский политик, ни правители, ни мыслители, не знали институциональной теории, но они достаточно хорошо понимали значение легитимности в оправдании и защите собственных поступков. Понимали они и то, что легитимность не является абсолютной, она может быть оспорена и нейтрализована более высокими правами. И такие споры случались, причем довольно часто. Например, сменивший на престоле Елизавету I король Яков I Стюарт вступил в противоборство с парламентом по вопросу парламентских привилегий и королевских прерогатив. На стороне короля была доктрина божественного права, парламентже опирался на силу древнего обычая. Когда Генрих VIII решил развестись с Екатериной Арагонской (1485–1536), он использовал распространенный прием — поставил под сомнение законность своего брака. Для повышения легитимности своего решения он обеспечил составление запросов в ведущие университеты Европы относительно правомерности действий английского монарха. Уважаемые всеми учебные заведения Парижа, Тулузы, Падуи, Феррары, Павии, Оксфорда и Кембриджа подтвердили правоту короля. На последовавшем собрании парламента, где рассматривался вопрос о королевском разводе, были представлены отзывы двенадцати иностранных университетов, а также предъявлены «сотни» книг, в которых ученые мужи на разный лад соглашались с точкой зрения короля и признавали, что его брак не может считаться законным. В конце концов Генрих добился своего бронебойными таранными ударами и разрывом с Ватиканом, но маневр с университетами и книгами был необходим для «влияния на общественное мнение».

Повышение легитимности является не единственным практическим выводом, который следует из институциональной теории. На страницах «Истории» можно обнаружить и другие наблюдения об эффективном управлении, вытекающие из нее. Одно из них связано с долговечностью проводимых реформ. В третьем томе автор приводит слова одного из отцов-основателей США Говернера Морриса (1752–1816), адресованные Джорджу Вашингтону: «Применение власти зависит от характера человека». Черчилль замечает, что Моррис «был прав», сделав это «многозначительное замечание».

Разумеется, Моррис был прав. Но личные особенности руководителя накладывают существенное ограничение в использовании властных полномочий. Эта закономерность имеет различные проявления. Один из наиболее наглядных примеров связан с сильными лидерскими качествами: нонконформизмом, независимостью, неуживчивостью. Эти качества могут привести их обладателя на Олимп и даже могут помочь удержаться на вершине, но насколько устойчивым окажется их наследие? Возьмем Гладстона, который в полной мере обладал перечисленными чертами, являясь, по словам Черчилля, «на голову выше своих коллег». Осознавая собственное превосходство, Великий старец однажды без обиняков заметил Уильяму Харкорту (1827–1904), что «готов идти вперед в одиночку». Комментируя это признание, Черчилль отметил, что подобная позиция «плохо пригодна для управления людьми». Она, конечно, позволила Гладстону завоевать «любовь сторонников, равной которой Британия еще не видела», но результатом выбранного подхода стал раскол Либеральной партии. Или, например, король Шотландии Роберт I Брюс (1274–1329), «неимоверный авторитет» которого позволял ему «служить заменой институтов и традиций», сложившихся к тому времени в Англии. А после его кончины власть перешла к не готовому для столь ответственной миссии шестилетнему сыну Давиду II (1324–1371), и «началось одно из тех правлений несовершеннолетних, которые были проклятием Шотландии».