Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир - Дик Фрэнсис

документов, а когда порядок в офисе был восстановлен, велел:

— Пойдем в комнату для посетителей.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

Мы прошли в единственную на нашем этаже комнату, в которой можно было сохранить тайну, и я сказал без обиняков:

— Это твой почерк. Ты написал заметку в «Что Происходит...»?

Он театрально вздохнул, осторожно улыбнулся и демонстративно пожал плечами.

— Это я так, машинально царапал. Это ничего не значит.

— Это значит, для начала, — сказал я, — что ты не имел права выносить сор из избы.

— Да что я там вынес!

— Ты написал заметку?

Из-под очков в золотой оправе блеснули голубые глаза.

— Пойман с поличным.

— Но, Алек... — начал я.

— Ну да.

— А другие, — спросил я, — все те источники — это ты?

Он снова вздохнул, губы его искривились.

— Это ты? — повторил я, более всего на свете желая, чтобы он меня опроверг.

— Слушай, — сказал он. — Ну кому это повредило? Ну да, все те истории шли от меня. Я действительно сам их писал, как вот эту. — Он ткнул пальцем на листок из блокнота в моей руке. — И не читай мне лекций о нелояльности, потому что ни одна из них не причинила нам вреда. Наоборот, все выходило только к лучшему.

— Алек...

— Ну да, — прервал он, — но подумай, Тим, ну что по-настоящему сделали эти статейки? Ну ясно, заставили всех понервничать, смех да и только, какие у всех были физиономии, но дальше-то что? Уж я-то позаботился, уверяю тебя. То есть я не с самого начала об этом думал, признаюсь, я просто хотел народ расшевелить, но из-за того, что я написал, мы теперь имеем систему безопасности, и лучшую, чем раньше.

Я слушал его с отвисшей челюстью.

— И вся эта работа, что ты проделал с компьютером, обезопасив нас от мошенничества, это из-за того, что я написал. И у ребят из Ценных Бумаг нынче рты застегнуты на молнию и зернышка не проронят менеджерам по инвестициям. Я приносил пользу, понимаешь ты, а не вред.

Я стоял и смотрел на него, на плотную шапку рыжих кудрей, на сливочную веснушчатую кожу, на глаза, что подсмеивались надо мной восемь лет. Не хочу тебя терять, думал я; хочу, чтобы всего этого не было, чтобы ты этого никогда не делал.

— А как насчет заметки о Сэнд-Кастле? Что хорошего она сделала?

Он криво усмехнулся.

— Рано еще говорить.

Я посмотрел на смятые каракули в своей руке и почти непроизвольно вскинул голову.

— Ты собираешься сказать, — произнес Алек, — что я должен уйти.

Я посмотрел на него. Он был совершенно спокоен.

— Я знал, что должен буду уйти, если кто-нибудь из вас меня раскроет.

— И тебя это не заботит? — оторопело спросил я.

Он улыбнулся.

— Ну, как сказать. Я буду скучать по тебе, это факт. Но по работе... да я ведь говорил тебе, это не вся моя жизнь, как у тебя. Допустим, когда я пришел сюда, я любил свою работу. Мне очень хотелось стать банкиром, это ведь так великолепно звучало. Но если по чести, наверное, именно очарование меня влекло, а очарование исчезает, когда появляется привычка. Я вовсе не предан всей душой деланию денег... видишь, тебе я признаюсь честно, но никогда не думал, что смогу признаться себе.

— Но ты хорошо справляешься.

— До определенного момента. Мы уже это обсуждали.

— Мне очень жаль, — неловко сказал я.

— Ну, мне тоже иной раз жаль, а другой раз нет. Я ведь столько лет не мог решиться, а теперь это от меня не зависит, так я даже чувствую облегчение.

— Но... чем ты займешься?

Он расплылся в невиннейшей улыбке.

— Не угадаешь.

— Так скажи сам.

— "Что Происходит...", — заявил он, — предлагает мне полную ставку. — Он полюбовался моим смятением. — Я ведь написал для них порядочно.

Про других, не про нас, разумеется. Но чуть не в каждом выпуске есть что-нибудь мое, заметка-другая, а то и целая колонка. Они меня уже много раз звали, вот я и приду.

Я мысленно перелистал те дни, когда Алек, сбегав за шестью экземплярами, целый час после этого посмеивался. Алек, собиратель новостей. Алек, знавший все сплетни.

— Они должны информировать массы, — продолжал Алек, — но им нужен кто-то, кто оценивал бы достоверность информации, а не так уж много коммерческих банкиров подходят на эту роль.

— Да уж, — сухо сказал я. — Могу представить. Только скажи, намного ли будет меньше твой оклад?

— Чуток меньше, — бодро отозвался он. — Но мой иконоборческий дух это переживет.

Я ходил из угла в угол, не в силах смириться с положением вещей.

— Я подам заявление об уходе, — сказал Алек. — Так будет лучше.

Я без особой радости кивнул.

— А ты объяснишь почему?

Он задумчиво смотрел на меня. Наконец сказал:

— Если ты этого действительно хочешь — да. А так — нет. Можешь сказать им сам, потом, когда я уйду, если хочешь.

— Чертов дурак! — взорвался я, внезапно остро ощутив потерю. Контора без тебя сдохнет от скуки!

Он ухмыльнулся, давний мой товарищ, и показал на клочок голубой бумаги.

— Я вам то и дело шпильки буду вставлять. Уж вы меня не забудете. И не надейтесь.

Три дня спустя Гордон удивленно сказал:

— Вы знаете, что Алек уходит?

— Я знал, что он об этом подумывает.

— Но почему? Он хорошо справляется с работой, и вроде бы ему здесь нравилось.

Я объяснил, что Алек чувствовал себя не в своей тарелке и хотел сменить поле деятельности.

— Странно, — сказал Гордон. — Я пытался его отговорить, но он уперся, как кремень. Он уходит через четыре недели.

Алек тем временем набросился на свою работу ревностно и рьяно, точно стараясь поскорей от нее освободиться, и в последние дни пребывания в офисе был дружелюбен, как никогда. С его души явно слетели оковы, и я несколько раз заставал его над блокнотом, в котором он что-то раздумчиво царапал, сияя ангельской улыбкой.

Оливер по моей просьбе прислал мне список заводчиков, посылавших в прошлом году своих кобыл к Сэнд-Кастлу, и я два или три вечера провисел на телефоне, выясняя насчет тех жеребят, о которых мы не имели сведений. Сам Оливер, когда я его спросил, откровенно сказал мне, что ему не хватает мужества, и я не мог его упрекать: наводя справки, я столько наслушался поношений, что уши у меня горели. В итоге оказалось вот что.

Пять жеребят родились внешне нормальными, но умерли в течение двух недель из-за внутренних дефектов.

Один жеребенок родился без одного глаза. (Уничтожен.) Пять жеребят родились с деформированными ногами, деформации варьировались от сросшегося копыта до отсутствия