Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

Кофейно-коричневые перчатки… Вполне приличное выражение. Зимой человек одинок. Кругом бело. Волосы тоже побелели. И сморщенная кожа под рубашкой — белая. Он больше не любит даже себя. Даже себя. Рот и пузо чавкают, поглощая пряную пищу и обжигающий алкоголь. Но он больше не любит себя. Между тем (теперь это почти забылось) раньше он любил многое: животных, книги, музыку, греческий мрамор, грудки фройляйн Розен, кадык и икры ученика по фамилии Папов, пунш господ Зёдерблом, одеяла фирмы «Веннеберг и Алин», лес Моесгор{416} и берег моря; еще где-то были тысячелетние дубы и большое зеленое поле — желтое, потому что в зелени раскрывались бесчисленные цветы; и однажды было туманное утро между утесами; вообще таких воодушевляющих утр было много; и еще всякий человек любит спать, особенно когда чувствует усталость, — любит сон больше, чем усыпляющее вино. Целый мир, полный приятных вещей… Ради этого он и жил, чтобы любить это и многое другое. Но теперь больше не любит даже себя: бледную немочь со сморщенной кожей под рубашкой… А вот та дружба была надлежащего калибра — благодатная для оголенного «я», чья нагота еще только покрывается живой листвой. Дружба без натяжек и лишь с легчайшим уклоном в телесность, каким приправлены все глубокие переживания юности…

Только однажды он почувствовал себя обманутым. Это было очень протяженное, неотчетливое, коварное чувство… Друг собирается жениться. Невесту окружают всяческой заботой — и ее возлюбленный, и друг возлюбленного, то есть он сам. Рисуются прекрасные картины будущего. Устраиваются маленькие совместные праздники. Правда, ему — другу жениха — приходится подавлять в себе некоторые привычные потребности. Денег в его кармане все меньше. У него уже появлялись разные мысли. Те, что озарены красивой радостью, и другие, настраивающие на грустный лад. Он теперь уверен, что предстоит некая перемена. Предполагает, само собой, что это будет переход к новому, еще не изведанному счастью. Он говорит себе с внутренней суровой разумностью, говорит отчетливей, чем звучат в нем все прочие голоса: такая перемена естественна. Это естественный, предопределенный путь шагающей вперед жизни. Любовь непременно должна найтись, прежде чем даст о себе знать старость. Нет нужды думать на эту тему дальше. Нельзя, чтобы кто-то заметил его разочарование. Они втроем устраивают маленькие совместные праздники. Он платит за всех, и после в кармане остается мало денег. — Но счастье, так сказать, стоит на пороге, оно вот-вот этот порог переступит…

Свадьба отмечается очень скромно. Ужин в деревенском ресторанчике, впятером. Любящие, их друг и два свидетеля — добрые знакомые. Праздник удался на славу. Любящие уезжают. Друг и добрые знакомые остаются, пьют вино за здоровье молодоженов, заключивших союз на всю жизнь. Он в тот вечер пролил немало слез: слезы радости, слезы печали, слезы жалости к себе, слезы за всех. Хорошие недели вдруг оказались обрубленными. Любящие отправились путешествовать в чужую страну… Друг пишет оттуда хорошие содержательные письма. Друзья обмениваются банальными истинами. Ставится даже робкий вопрос: «Когда наконец и ты найдешь воплощенную жизненную цель — наподобие той, которую я сейчас сжимаю в объятиях?»

Потом любящие возвращаются, для них уже обустроена скромная квартирка. Он сам в этом участвовал, придумывал всякие мелочи, чтобы они, поселившись здесь, почувствовали себя уютно… За час до возвращения молодых он притаскивает в квартиру корзину, украшенную виноградными гроздями, настоящий рог изобилия, наполненный всякими вкусностями: вино, ликер, сыр, колбаса, ветчина, лососина, сардины, фрукты, сливовый пудинг. Все это красуется на новом столе в гостиной. А в кухню он относит снедь попроще: хлеб, масло, сахар, кофе, соль. Он им не скажет, откуда эти дары. Зачем? Он все еще чувствует себя частью этих двоих.

На следующий день, незадолго до полудня, он является сам, с букетом цветов. Дверь открывает новая хозяйка. Он узнает, еще стоя перед дверью, что друг ушел по делам — его, дескать, нет дома. Не успев ступить за порог (а он полон решимости войти, несмотря на отсутствие друга), он слышит слова: Триг (так она называла мужа) теперь женатый человек, принявший на себя некие обязательства, и дружба, дескать, неизбежно должна отступить на второй план… Поймав на себе его взгляд, молодая женщина пугается. И хочет закрыть входную дверь. Но друг семьи, теперь твердо решивший уподобиться бандиту, успевает поставить ногу в дверную щель. Женщина вскрикивает. Друг на секунду задумывается. Потом протискивает в щель букет цветов и вынуждает женщину принять его. После этого он уходит… Все правильно: такова естественная любовь. Эгоистическая любовь. Большая любовь, эгоистическая и богоугодная. Дурацкая любовь. Она и есть фундамент человечества. Семья… Умножающая человеческий род и поддерживающая человека семья, всегда охраняемая и восхваляемая государствами и религиями, — это и есть любовь, которая вырастает, как трава, на могилах, пробуждается с годами, сбраживается в крови. Великая цель мироздания, лелеемая стенами одной городской квартиры… По сравнению с такой любовью дружба сразу показалась чем-то предосудительным, бесполезным, неплодотворным, беззаконным, не имеющим пути в будущее. У супруги ведь есть письменно гарантированные права. А друг — всего только часть сомнительных воспоминаний… Он вспоминает. Он в тот день действительно был очень расстроен и крайне смущен. Но он не хотел уносить с собой этот цветочный букет. Цветочный букет он хотел доставить по назначению. Потому он и вдвинул ногу в дверную щель. Как бессовестный нищий или уличный торговец. Если бы он тогда забрал букет с собой или если бы его вынудили забрать букет, то дружбе с отсутствующим пришел бы конец. А так — поскольку букет, хоть и против воли, был принят или, точнее, был вручен — это происшествие все-таки не погасило дружбу. А только изменило ее. Дало ей подобающую меру, привело ее в состояние бесплодия. Он до сих пор время от времени наведывается в дом супружеской пары. Это дружба, законсервированная холодом. Дружба в силу традиции. Никчемная привязанность. Без какой-либо доверительности. Исключающая любые обмены мнениями в прежнем духе. Подобная связке документов, которые уже никто и никогда не прочтет. Что ж, такова сущность бесплодия — отцветшей любви, состарившейся дружбы… чистой дружбы, под которой не кроется преступление или тайный грех.

Случившееся научило его смотреть на естественные потоки событий без особого пиетета. Ведь даже самая глупая и злобная женщина способна произвести на свет сколько-то детей. Ее яйцеклетка для Природы столь же ценна, как и любая другая. И Природа позволяет этой клетке расти или губит ее, по своему усмотрению. Искренние порывы души так легко превращаются в одну лишь видимость. Мягкие женские округлости, в постели, даже умнейшего мужчину превратят в дурака. Теплые ускользающие ночи сильнее, чем самая твердая воля мужчины. Воля мужчины — говорить о таком вообще смешно. Она испарится, если ее хорошенько нагреть на сковороде искушений. Семья же — это фундамент рода, а дети — его продолжение. Природа навязывает свою волю, и никто не в силах этому воспротивиться. Олени в пору спаривания становятся слепыми от страсти. Да и все они становятся слепыми от страсти, все животные. Это и есть любовь — очень скоротечная, но настоящая, не подлежащая обсуждению. Еще немного, и он, пожалуй, начнет уважать расхожее благочестие: потому что это самый плотный покров, какой можно накинуть на животную любовь. Это ширма, которая скрывает от глаз неизбежную жестокость, заполняющую шестьдесят или семьдесят лет человеческой жизни. Другие толкования бытия, предлагаемые выдающимися умами, неэффективны, поскольку их не поддерживает мощная рекламная кампания, заключающаяся в непрерывном повторении. Каждое из таких толкований вынуждено существовать как единичная ложь и сохраняет значимость — в лучшем случае — до смерти его автора, то есть не более шестидесяти или семидесяти лет. Поэтому даже плохие книжки, которые обо всем умалчивают и которые можно давать детям, сохраняют свое влияние дольше, чем какие бы то ни было усилия человеческого духа…