Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

Но он обманывался. Ему встретилась девушка, вдвое моложе него. И вот он уже печалится, потому что впервые должен отказаться от любви. Все в ней такое свежее, молодое, первозданное… Глаза у нее постоянно на мокром месте… от боли, к которой она не привыкла. Свою внезапную привязанность к чужому мужчине она пока ощущает как риск, как редчайшее исключение, сделанное небесными силами только ради нее, чтобы исправить несправедливость, от которой, как ей кажется, она страдала… Она не статная и не красивая, но такая своеобразно-понятливая, здоровая, почти лишенная запаха, а в поведении вообще безупречна. Потому что бесконечно далека от свойственной женщинам хитрости… Когда он в первый раз дотрагивается до ее кожи, по его телу пробегает дрожь. Что-то неведомое движется ему навстречу новое счастье, характер которого он не может предугадать. Юная, более благородная чувственность… Он ощущает, что в смысле способности изливать себя уступает ей: роли теперь поменялись. Ему будет трудно устоять перед напором этой беззаботной детской любви. Но как раз осознание собственного бессилия — как если бы он оказался лицом к лицу с Безграничным — заставляет его воспламениться. Уже проваливаясь в любовный угар, он последним усилием разума понимает, что ему даровано элементарное Откровение: молодой человек, этот еще влажный от росы цветок, приятней для чувств, чем зрелый блеск полностью раскрывшегося, уже иссыхающего под полуденным солнцем многоцветья. Безупречная красота доверенной ему спутницы жизни не выдерживает сравнения с терпкой свежестью этого нового, весеннего тела, кожа на котором — как первая зелень деревьев. Поздно, как ему кажется, обретает он благодать: и все-таки ему достается юный человек. То, что он упустил в свои девятнадцать лет, приходит к нему по истечении еще одного, такого же по длительности, срока.

Он снова чувствует страшную мощь животного бытия. Он теперь сумеет полнее насладиться близостью с женщиной, потому что на сей раз Неотвратимое застало его более мудрым. Он рвется вперед, он всей волей готов подчиниться Закону, упорядочившему рождения и смерти. Он поражен гармоничностью их единения в моменты соития, о какой прежде даже и не мечтал. Обретя этот высочайший выигрыш, он уже не боится неизбежной борьбы, которая вот-вот начнется. Но он недооценил участвующие в ней силы. После начальной готовности трех людей примириться друг с другом начинается ожесточенная распря всех со всеми. Каждый поддается искушению самоутвердиться, что выливается в несказанное надругательство над остальными. Поначалу его — мужчину, ставшего объектом спора, — щадят. Однако вскоре жестокое соперничество, оставляющее права только собственному «я», перехлестывает рамки элементарного уважения к другому. (О каком «я» тут может идти речь? Ведь обе они воплощают бабское начало.) Он слишком поздно осознает, что обе женщины сражаются за свою жизнь, сражаются за что-то такое, что от него, мужчины, скрыто и останется скрытым навсегда. Не за одно из тех убеждений, которые мужчины время от времени берутся отстаивать: нет, женщины просто следуют некоему инстинкту. Из глубинной тьмы собственной телесной пещеры у них, истинных дочерей нашей Прародительницы, вырастают их ненависть, их горе, их неразумная любовь. Они подступают к нему — мужчине, которого будто бы любят. Они того и гляди раздерут в клочья его внутренности. Они осмеивают его грубые кости. Нет никакого удержу их исполненным ненависти речам! Слезы то и дело сменяются внушающими ужас объятиями… Он видит, как эти женщины терзают друг друга; он хочет их успокоить какими-то разумными доводами. Но все его усилия тщетны. Он видит, как каждый из них троих делает себя неправым. Вежливость и возможность компромиссов изничтожаются на корню. Дикая ревность сжирает его силы. Он стареет, он угасает… С отвращением он осознает, что прелестное дитя, которое в любви было таким чистым, безудержным и праздничным, пестует в себе дурные наклонности и своим коварством, хамством, мстительностью отравляет их общий воздух. Три года терпит он эту адскую муку{418}. После чего его воля оказывается израсходованной, благоразумие улетучивается, чувство собственного достоинства, которое он хотел во что бы то ни стало сохранить, превращается в пустой фантом. Он спотыкается из-за своей же слабости. И достается, как добыча, той, которая сильнее и моложе: Тигрице, отстаивающей себя без всякой оглядки на других. Уже капитулируя, он понимает, что совершает несправедливость по отношению к жене, с которой не собирался расставаться, надеясь в этом смысле хранить ей верность до конца жизни. Он, впрочем, не умеет быть просто другом. Он израсходован, он выбирает путь наименьшего сопротивления… Когда процедура развода заканчивается, борьба остается позади, верх в нем берут усталость и отрезвление. Он, правда, пытается еще раз броситься, очертя голову, в любовные отношения с той молодой женщиной, стать слепым орудием общего для них двоих животного начала. Но достичь ощущения великого созвучия ему больше не удается. Удается — зачинать детей, ведь приумножение человеческого рода ничем не остановишь. Но дух в нем, выдохшийся, пребывает над похотью. Им овладевает одиночество. Приходит немота. Его внутренняя и внешняя жизнь подергиваются пленкой меланхолии. Он понимает, что недуг этот неизлечим. Он прощает своим подругам. Прощает себе. Но при этом со смущающей ясностью думает о механике влечений. Ему представляется теперь, что человеческая плоть — своего рода аппарат. Его зачерствелый, изнасилованный разум подсказывает ему фразы. Весьма фривольного содержания. Дескать, баба есть баба. У всех у них имеются груди. И сверх того — тот скользкий желоб, на котором мы, мужчины, оскальзываемся. Они завязывают нам глаза и могут нас обманывать сколько влезет… Он находит, что уже насладился всем, что причитается животному-самцу. Он заплатил за это сполна. Его вконец измучили. Он дал человечеству то, чего оно ждет: маленьких детей, которых можно вырастить. Он в высшей степени достойный человек, живущий во втором браке. Он занимает определенное место в обществе. И общество не оставляет ему досуга, чтобы обдумать свое бытие. Руины его самости давно покрылись пылью привычки{419}. Он уже почти не распознает орнаментальные украшения собственного характера{420}. Он говорит: да, господин Такой-то, нет, господин Такой-то, — как от него и ждут. А между тем от него больше вообще ничего не ждут, он лишь вообразил себе, что кто-то чего-то ждет. Если завтра он будет вычеркнут из жизни, никто этого и не заметит. Чьи уши станут прислушиваться к его судьбе? Самому ему собственная жизнь опостылела. Но он прячет это ощущение, притворяясь перед собой, что должен выполнить некие обязательства. Чувство стыда за свое нынешнее состояние накрыло его, как серая сеть. Он видит, что кожа его стала дряблой, взгляд помутнел, глаза расплываются за стеклами очков; неглубокие морщинки уже раздробили лицо, рыхлые мускулы неохотно выполняют движения. Он спрашивает себя: ради чего я жил? и как? — На второй вопрос он может ответить: по преимуществу плохо. Ответ на первый вопрос подсказывает ему жена: ради своих детей. — Но он этому не верит. Это ответ женщины. Он все более умаляется. Воспрепятствовать этому невозможно. Остается одно — смириться. Бунт был бы смехотворен и бесполезен. Десять, двадцать лет у него еще впереди, как получится. А он уже обладал всем, что только может выпасть на долю мужчине, кроме разве что успокоения. И вот в один прекрасный день, пройдя длинной анфиладой внутренних картин, он приходит к выводу, что на одно переживание все-таки был обманут. У него отняли естественнейшее право. Он не получил в жизни того удовольствия, за которое многие мужчины готовы заплатить смертью: удовольствия быть первым возлюбленным другого человека, лишить какую-то девушку девственности…