Ardis: Американская мечта о русской литературе - Николай Усков

Почему сами Профферы не отшатнулись от советских либералов, по крайней мере тех из них, кто, как Бродский, предлагал раскатать Вьетнам под парковку? Думаю, помимо естественного любопытства к культуре, которую они выбрали своей академической специализацией, Профферы были способны на сочувствие: «Мы были молоды, энергичны и близко к сердцу воспринимали идею освобождения. И главное, мысль и действие для нас были тесно связаны. В общем, мы действовали скорее инстинктивно… Россия – страна в цепях; это не было новостью, но столкнуться с этим лично совсем не то, что читать об этом».

Профферы сумели забыть о своих политических расхождениях, которые, как говорят американцы, что соль на столе. Ее можно просто стряхнуть. В конце концов, «самое незначительное в человеке – это его взгляды», – постулирует Карл. Поэт Алексей Цветков, работавший в «Ардисе» в 70-е, так описал мне свои ощущения от американцев: «Русские для меня закрытые, ксенофобы, естественно, – так всегда было, – люди, которые думают, что они уже всe знают заранее. А вот американцы, наоборот, всегда подозрительны к стереотипам, тогда как русские очень быстро ищут себе стереотип. Я говорю не о всех американцах, но тот слой, к которому собственно принадлежали Карл и Эллендея… вот это было для меня открытием. Я увидел совершенно иной подход к жизни, другой взгляд на мир».

***

Профессор Колумбийского университета Марк Липовецкий впервые обратил внимание на важность изучения социального капитала Профферов: «Именно в силу этих новых отношений и дружб „Ардис“ полнее и ярче, чем что бы то ни было, воплотил представления о литературе, которые сформировались в кругу советских, по преимуществу московских и ленинградских либералов, с конца 60-х годов… Функция „Ардиса“ как „собирателя“ либерального эстетического канона, кажется, еще никогда не обсуждалась, хотя она очень важна. Ведь именно благодаря „Ардису“ и произошла институционализация этого канона».

«Ардис», таким образом, вырос не только из гнева, но и из любви, привязанности к людям, с которыми Профферов свела исследовательская судьба. Это был довольно ограниченный круг – несколько десятков, может, в общей сложности сотня человек в обеих столицах. И ключевой фигурой, через которую Профферы вошли в либеральную тусовку Москвы и Ленинграда, была Мандельштам.

Карл называет вечерний прием у Надежды Яковлевны, состоявшийся вскоре после их знакомства в 1969 году, старомодным словом «салон», хотя место действия было глубоко советским. Квартира вдовы состояла из двух комнат: кухни размером два метра на четыре и спальни – метров пять на три с половиной. Маленькая газовая плита, холодильник, шаткий стол, пара треногих табуреток, диванчик и прочее в том же духе, озаренное голыми лампочками.

Профферы будут строить свою Америкороссию именно в подобных декорациях, варьировавших крайне незначительно. Советская кухня как главное место светской жизни эпохи развитого социализма – штамп. На крохотных кухнях мало кто помещался. Вот и в тот памятный вечер у Надежды Яковлевны пришло не менее десятка человек, «и вскоре уже негде было сесть. Люди бродили между кухней и спальней, принесенные бутылки вина и водки быстро опустели».

Оглядываясь в свое детство, сам недоумеваю, как наши убогие квартирки вмещали столько людей, тарелок, бутылок и сигаретного дыма. У нас на Красноармейской, где Профферы были частыми гостями, входная дверь вообще была распахнута, а в проем вставлена трехногая табуретка. Это был наш кондиционер – или, быть может, мессенджер домобильной эпохи: «Ждем, заходите». Впрочем, мои воспоминания относятся к позднему времени. Поначалу такие встречи проходили за плотно закрытыми дверями, к ним допускались только проверенные люди, а на телефон, как я тоже еще помню, часто клали подушку. Карл вспоминает, что во время их визитов Надежда Яковлевна «почти всякий раз закрывала занавески в обеих комнатах». Страх глубоко сидел в советском человеке.

Подобные вечера были единственной доступной коммуникационной платформой советской интеллигенции. Обмен мнениями, передача важной информации, распространение самиздата и тамиздата, встречи с интересными людьми, в том числе иностранцами, – немногие квартиры Москвы и Ленинграда, превратившиеся в такие коммуникационные узлы, заменяли либеральной интеллигенции журналы и газеты, к концу 60-х пустые и неискренние. Здесь формировалось общественное мнение, ценности и смыслы эпохи.

Cообщество, которое Профферы начинают собирать вокруг себя, состояло из четырех категорий: писательские вдовы, то есть хранители памяти своих мужей, специалисты по Булгакову, ибо Эллендея уже готовила свою диссертацию о нем, перспективные писатели и поэты, а также просто общительные люди, вводившие американцев во всё новые круги московско-ленинградского андеграунда. «Ардис» питался этими знакомствами, привязанностями и дружбами на протяжении всей своей истории.

Клубок их первоначальных связей легко распутывается: они все ведут на Черёмушкинскую улицу, в квартиру Мандельштам; остальное Профферы приобрели благодаря знакомым знакомых, а также своей энергии, любопытству и постепенно приходящей к ним славе.

На описанном выше салоне у Мандельштам Профферы знакомятся с Львом Копелевым и Раисой Орловой – ключевой парой литературно-диссидентской Москвы «Мы их полюбили, яркие смешные люди», – вспоминает Эллендея. В 1960-х Копелевы жили на улице Горького, в 1970-х перебрались на Красноармейскую, дом 21.

Улицы Черняховского и Красноармейская были в 1960–1980-е годы главным литературным районом Москвы, хотя история этой местности начинается немного раньше, со строительства ЖСК «Московский писатель» на улице Черняховского еще в 1957 году. К «Московскому» вскоре присоединится «Советский писатель», где, собственно, находилась квартира Копелевых и Татьяны Лоскутовой. Аксенов, Ахмадулина, Войнович, Искандер, Галич и многие другие – все они были соседями.

«Есть на свете немало людей, которые в жизни не видели ни одного живого писателя – пишет Войнович в „Иванькиаде“, опубликованной в „Ардисе“ в 1976 году. – А у нас их больше сотни. Известные, малоизвестные и неизвестные вовсе. Богатые, бедные, талантливые, самобытные, бездарные, левые, правые, средние и никакие. В прежние времена ели друг друга, теперь мирно живут под одной крышей и те, кто ел, и те, кого ели, но не доели».

Карл ехидно отмечал: «Мир русских писателей и критиков тесен и централизован, зачастую династичен и, бывает, инцестуозен… В Москве, например, сотни писателей живут в квартале кооперативных домов, специально для них построенных. Мы так и не смогли решить, усложнит ли это тесное соседство будущую историю русской литературы или сильно упростит, но факт этот надо иметь в виду».

Еще в середине 1970-х Проффер обращает внимание на важную особенность литературной среды Москвы: она фактически «отрезана от реальной жизни». Из аэропортовской резервации литераторы перемещаются в дом творчества в Переделкино или другие дома отдыха, разбросанные по стране. У них свои доктора (поликлиника Литфонда находилась во дворе «Советского писателя»), свои кинотеатры, свой ресторан – Центральный дом литераторов (ЦДЛ) с роскошными залами и роскошным угощением. Более того, член Союза писателей имел право на дополнительные 20 квадратных метров под кабинет, тогда как обычный человек мог рассчитывать только на 18 (триггер сюжета «Иванькиады»). «Это советский аналог голливудской звездости, и, без сомнения, это то, ради чего многие писатели работают со всем возможным рвением», – отмечает Карл.