Отвергнутый дар - Салли Боумен

– И что же ты сделала, чтобы приносить пользу? – мягко спросил он, выказывая понимание.

Изобел вздохнула.

– Вернулась домой. В Англию. К папе. Ох, Эдуард, не описать, какое это было грустное возвращение. Я столько лет не бывала дома, только приезжала на несколько дней, когда умерла мама. А в этот раз… Наш лондонский особняк продали за три года до того. Его снесли, теперь на этом месте отель. Поэтому, вероятно, до меня не сразу дошел весь ужас. Впрочем, ждать оставалось недолго. Я отправилась в наше загородное имение и нашла там отца – живет один в громадном доме, комнат не перечесть, слуг не хватает, тоскует по маме и такой одинокий, такой одинокий. Уильям все время в Лондоне, он теперь работает в Сити. Помнишь Уилли, это мой старший брат? Ну так вот, он сейчас в торговом банке, лезет из кожи вон, чтобы восстановить семейные капиталы. А папа прозябает в этой огромной усыпальнице, сходит с ума из-за счетов. – Она передернулась. – Жуткий дом. В него сколько ни вкладывай, все впустую. Одних комнат сто семьдесят пять, крыши – два акра[23], представляешь? Конечно, представляешь. Но главное, он с 1934 года не ремонтировался, а в войну часть дома реквизировало военное командование. Короче, полный развал. Папа не знал, как к этому подступиться, потом посоветовался со старыми приятелями и придумал Великий План. Открыть дом для туристов. Брать за вход. Пусть они ходят и любуются на полотна Рубенса и Гейнсборо – которые остались. Самые луч шие папе пришлось продать. Конечно, в семейную часовню, библиотеку Эдама и Красную гостиную посетителям доступ будет закрыт, и, если повезет, так они заглядятся на чиппендейл и хепплуайт[24], что не заметят дырок в коврах. – Изобел вздохнула. – Хороший был план, но не сработал. За вход решили брать по пять с половиной шиллингов, и сколько же нужно посетителей, чтоб залатать два акра крыши! Так-то вот. И папа надумал устроить заповедник для диких зверей.

– Заповедник для диких зверей? – Эдуард удивленно поднял брови, и Изобел мрачно кивнула.

– Именно. Заповедник для диких зверей. Львы, жирафы и прочая экзотика. Бродят себе на воле по угодьям. Звучит, конечно, чистым безумием, но вообще-то мысль оказалась довольно дельной. – Она озорно улыбнулась. – Честное слово, они выглядят очень мило, Общество охраны животных и то не могло бы придраться. Самое удивительное – они, похоже, не боятся дождя. Папа их обожает. Каждый день выезжает утром поговорить со львами – из своего «Лендровера». У них у всех теперь имена, как у молочных коров в нашем детстве. Только, понятно, не Маргаритка, Кашка или Гвоздика, а африканские – Нгумбе, Банда и в том же духе. Папа несколько недель рылся в справочниках.

– И много народа приезжает поглядеть на львов?

– Толпы. Буквально толпы. Это куда интересней, чем глазеть на Рубенса, и, должна признаться, я с ними согласна. Вот так и получилось, что я поехала в Кению покупать львов. А поскольку я не мужчина, то более полезного занятия не могла для себя найти.

И она стрельнула в него зелеными глазами – поддразнивая, но в то же время и чуть опасливо, словно боялась, что он начнет над ней подтрунивать. Эдуард, понимавший, что она особенно уязвима в те минуты. когда кажется особенно легкомысленной, сжал ее руку. Она вырвала руку, внезапно на него рассердившись.

– Нет, Эдуард, не надо. Не нужно меня жалеть. Я знаю, что это смешно. Я презираю саму себя. Порой мне хочется… о господи, не знаю… Так хочется быть мужчиной, только и всего. Вот тогда бы…

Он снова взял ее руку и осторожно поднес к губам.

– Ты красивейшая из женщин, что я встречал. А также одна из умнейших, как бы ни притворялась глупенькой. Я очень счастлив, что ты не мужчина. Ну, ладно. – Он встал. – Едем в Сен-Клу.

Они подъехали к особняку в поздний час, но стояло полнолуние, ночь была теплая и тихая. По просьбе Изобел Эдуард устроил ей генеральный осмотр поместья. Они миновали парк, через аллеи подстриженных грабов и тисов вышли к розарию, а оттуда – в цветник, засаженный травами и – по весне – лакфиолью. Изобел вздохнула.

– В Англии их издавна называли левкоями. Я их люблю, люблю их аромат.

Она сорвала цветок, поднесла к лицу, и в свете, падающем из высоких окон особняка, Эдуард заметил, что густой, насыщенный, с примесью золота багрянец левкоя и есть оттенок ее волос. Они помолчали и пошли дальше.

Он повел Изобел на конюшни, где старая кобыла ткнулась ей в ладонь нежными бархатными губами; потом они побывали в длинном строении с плоской крышей, напоминающем небольшой ангар. Эдуард включил освещение; Изобел, большая любительница автомобилей, восторженно вскрикнула. Там стояли двадцать – нет, больше, не менее трех десятков – автомобилей, каждый само совершенство, лучший образчик своей модели. Она завороженно прошла вдоль рядов: «Бугатти», «Йенсен», «Бристоль», один из великих «Маллинер-Бентли», легендарный «Порш-356», «Роллс-Ройс Сил-вер Гост» с подножками.

Изобел перебегала от машины к машине, гладила отливающие лаком корпуса, сверкающий хром. Эдуард, стоя в дверях, наблюдал за ней со странным отрешенным выражением. Изобел обернулась к нему.

– Эдуард, они прекрасны. Сказочно прекрасны. «Бугатти», должно быть, просто уникален – их было сделано всего семь, верно? Я думала, ни одного уже не осталось… – Она помолчала. – Не знала, что ты так сильно увлекаешься автомобилями.

Он пожал плечами:

– Я люблю быструю езду. В одиночестве. Порой сажусь ночью за руль, когда нужно сосредоточиться.

– Но столько машин…

– Да. – Он еще раз пожал плечами. – Вообще-то я покупал их не для себя. Для одного человека, которого интересовали машины. – Он повернулся к дверям. – Вероятно, сейчас держать такую коллекцию немного смешно.

Он выключил свет и направился к выходу. Изобел глядела ему в спину. Она слышала о мальчике, Грегуаре, по слухам, сыне Жан-Поля. Слышала, что Эдуард был очень привязан к ребенку Ее пронзила жалость. Так вот для чего все эти автомобили? Бесценная коллекция – для одного маленького мальчика?

Она догнала Эдуарда и взяла под руку.

Позднее, осмотрев дом, они возвратились в кабинет Эдуарда на втором этаже. Расторопный без суетливости камердинер-англичанин принес кофе и арманьяк и удалился. Изобел беспокойно прохаживалась по комнате. Как похожа эта комната на Эдуарда, думала она: французская с ее изящно расписанными панелями – и одновременно английская по скудости убранства. На всем налет сдержанности, мужественности, упорядоченности. Книжные шкафы с томами в кожаных переплетах; превосходнейшие изящные акварели XVIII века; конторка в силе чиппендейл; кресла, обитые утонченно блеклым спайтлфилдским шелком. Каждый предмет обстановки дышал совершенством, свидетельствовал о разборчивом вкусе, неограниченных средствах – и об одиночестве. Комната, как и весь дом, производила впечатление ухоженной и одновременно странно пустой.