Личный враг императора - Владимир Свержин

Трехчасовая безостановочная скачка – хорошее средство отбить желание возможного преследователя пытаться настичь ускользающую добычу. Тем более когда леса наводнены всякого рода недругами, будь то казаки, регулярные партизанские отряды или же вот такие сбившиеся в шайки крестьяне, ищущие, как бы половчее супостату кровь пустить да самому целым остаться. И лес для того – место наилучшее. Однако при всем при этом о безопасности следует заботиться так, будто противник свеж и полон сил и марш по неприютному стылому лесу для него все равно что прогулка по Булонскому парку. Мало ли кто попадется, закусит какой-нибудь вояка удила, ухватится за след и, стоит расслабиться, обрушится как снег на голову.

Я повернулся к ротмистру:

– А что, Алексей Платонович, засаду позади нас выставили?

– Обижаете, Сергей Петрович, понятное дело, выставили. В случае, если кто увяжется, приказал шуметь погромче и, шумнув, отходить. Да только чтоб не за нами, а стороной, чтоб противник спокойно идти не мог, поопасался удара во фланг и тыл.

– Это правильно, – кивнул я, невольно радуясь преображению лихого рубаки в квалифицированного партизанского вожака. – А что обоз?

– Отправил уже. Как от моста Афанасий вернулся, так его с людьми к новому месту расквартирования и отправил. И управляющему в Татиново все, как было договорено, оставил – и ружей, и пороха, и пуль вдосталь.

– Правильно, правильно, – вновь кивнул я, с удивлением ощущая, как тяжелеют веки и глаза закрываются сами собой.

– Эй, эй! Сергей Петрович! – вдруг переполошился Чуев. – Да ты, никак, с коня валишься!

– Я? Нет. – Мне показалось, что голос звучит сквозь мешок с шерстью.

– Да как же ж нет?! – встревожился ротмистр. – Когда вон тебя болтает, точно куль с мукой!

– Так, почитай, две ночи без сна, вот и сморило.

– Ну-ка, ну-ка. – Чуев приложил ладонь к моему лбу. – Э-э-э, братец, да у тебя жар.

– Вот еще! – начал было я, но будто тугая пружина, дотоле сжимаемая единственно силой воли, вдруг распрямилась. Я почувствовал внезапную слабость во всем теле. Попытался было отмахнуться, ерунда, мол, но лишь опустился, чуть не упал, в последний момент хватаясь за конскую шею.

В себя я пришел, уже лежа в постели. Балдахин над кроватью, обшитый кружевами и массивными кистями, наводил на мысль, что я в какой-то усадьбе. Уж точно в крестьянской избе этакие галантерейные красоты никто бы разводить не стал.

– Очнулся? – раздался рядом с моим ложем звонкий голос Акакия Колотяги, или попросту Кашки, добровольно взявшего на себя обязанности сиделки. – Ваше сиятельство, вы лежите, лежите! Ваше дело сейчас тюфяки продавливать.

– Долго я так… продавливаю?

– Да всего ничего. Почитай, к полудню вас сюда привезли, а теперь вот едва вечерня закончилась. Но мы тут с господином Ротбауэром схлестнулись маленько. Он кричит, мол, надо кровь пустить, чтоб вся дурная напрочь вышла. А я ему: да ни в жисть, что ж это за лечение такое, из живого человека кровь лить! Не для того ее Господь в жилах запечатал, чтоб этак понапрасну ее проливать! – Он поднес мне глиняную чашу, над которой еще поднимался легкий пар. – Нате, испейте, тут немного. Это отвар мать-и-мачехи, очень от такой хвори помогает. Меня бабка Матрена учила, а она на всю округу первейшей знахаркой слыла. Я вам перед сном еще заварю, а покуда будете чай из шиповника пить. Он и грудь успокаивает, и сил добавляет. И вообще теплое питье вам сейчас – первое дело. Тут из деревни еще обещали меда доставить, так с медом такой чай вообще на ноги вас поставит, и недели, почитай, не пройдет.

– Это долго, – пробормотал я.

– Ну так все в руке Господней, – покачал головой Кашка. – Ежели Всевышний решит, то и единым махом вас на ноги поставит. Вон, Спаситель, как отец Прокофий рассказывал, Лазаря и вовсе с того света вернул. Так что молитесь исправно, уж он-то наверняка поможет.

При слове «исправно» мой верный соратник кинул взгляд, полный внутреннего укора. И то сказать, мои прохладные взаимоотношения с церковью и священнослужителями были для него чем-то диковинным, необъяснимым и очень настораживающим. Когда б не был он так привязан ко мне, то, пожалуй, ушел куда глаза глядят после схватки в Татиново, где я расположил свой наблюдательный пункт и огневую точку на колокольне. Нынешнюю мою хворь про себя он, должно быть, воспринимал как закономерную расплату.

Хотя, думаю, все было куда проще и прозаичней: распахнутый тулуп, пронзительный ветер, холодный пот на спине – и на тебе «небоевые потери». Чертовски тоскливо этак лежать, давясь от кашля, не в силах толком продышаться, зная, что при наличии антибиотиков я мог бы за пару-тройку дней встать на ноги. Но здесь и сейчас ничего подобного не имелось.

– Я, конечно, чем смогу помогу, – между тем продолжал отрок. – Вот если еще свиной жир смешать с медом да все это в чашку кипяченого молока залить, а когда остынет, выколотить туда сырое яйцо, то да, тоже изрядное снадобье получится. Пойду его приготовлю. Только насчет яиц узнаю.

Кашка направился к выходу. Затем у самой двери остановился, почесал лоб, будто что-то вспоминая и не зная, говорить мне или же подождать выздоровления.

– Ну, что там стряслось? – спросил я, глядя на юнца.

– Да ничего, ваше сиятельство, так, голова почесалась.

– Эй, Акакий, с детства врать не умеешь – с годами не берись. Рассказывай все как есть.

– Барышня Александра записку вам тут оставила, – вздохнул малец.

– Барышня Александра? – переспросил я, будто не расслышав громких четких слов моего вестового. – Откуда бы ей здесь взяться?

– Так ясное дело, откуда: мы нынче в том самом поместье стоим, где вы Черного Маркиза порешили.

– Его свои порешили, – уточнил я.

– А все едино, без вас бы дело не срослось. А как с Татиново уходили, так Рольф сказал, что далеко везти нельзя, дабы не растрясти, чтоб лихорадка еще пуще не разыгралась. Вот и положили тут остановиться.

Я заметно поморщился, вспоминая тела хозяев и дворни, выложенные рядком близ крыльца.

– Так где записка-то?

– У меня, ваше сиятельство. Только я уж не знаю, сразу вам ее отдавать или чуток погодя, когда вы в полную силу войдете.

– Давай сюда, решала! – Я постарался усмехнуться, но почувствовал, что слабость распространяется не только на руки и ноги, но даже и на лицо.

Кашка вздохнул и достал из-за пазухи свернутый лист бумаги.

– Только ежели вам плохо станет…

– Ты что же, читал?

– Помилосердствуйте, мне столько букв вовек, поди, не одолеть. А они там еще стоят вкривь да вкось.

– Вот же ж стервец! – Я задохнулся от возмущения, понимая, что, может, Кашка и не читал адресованное мне послание, но уж точно глаза туда запускал. – А ну-ка, – я постарался повысить голос, но тот прозвучал сипло и, как мне показалось, очень тихо, – ступай отсюда!