Школа гетер - Елена Арсеньева

Голос художника дрогнул, и дрогнуло сердце Доркион.

Она насторожилась. Прекраснейшая из женщин Ойкумены? Это Апеллес о ком? Неужели о Кампаспе?!

Так вот что значили те рисунки, которые Доркион случайно нашла…

Александр, сын царя Филиппа Македонского, почти тайно побывал в Афинах после ссоры с отцом, изгнанный им, в сопровождении нескольких своих приближенных, и навестил старинного друга Апеллеса. Об этом мало кто знал. Однако в следующий раз он явился туда уже после внезапной смерти царя Филиппа — со щитом победителя при Херонее, грозы афинян, блестящего молодого полководца и, конечно, царя Македонии и всей той немалой части земли, которую завоевал для него отец — и которую, несомненно, многажды увеличит сам Александр.

За эти несколько дней Апеллес, работая с утра до ночи, создал портрет, взглянув на который гость сказал:

— Есть на свете два Александра: один — непобедимый сын царя Филиппа, другой — сын Апеллеса.

Теперь художник трудился над большой тихографией, которая должна была изображать Александра в образе громовержца. Зевс восседал на троне, а лукавая, легконогая, златокрылая Ирида, вестница богов, танцуя, вручала ему полуразвернувшийся свиток, на котором можно было прочесть список городов и стран, которыми Александр уже владел — или хотел завладеть.

Ириду Апеллес писал с привычной к долгому позированию Доркион. Что касается Зевса, тут дела обстояли сложней. Разумеется, у царя не было ни свободного времени, ни желания часами сохранять каменную неподвижность, однако Апеллес пользовался любым мгновением досуга Александра, каждым его посещением, чтобы сделать на ходу наброски, которые потом должны были помочь создать его портрет.

Апеллес совсем не хотел изобразить Зевса грозным и пугающим. Конечно, его образу следует придать необходимую величественность, однако улыбка громовержца должна быть не устрашающей, а ободряющей, она должна вселять надежду на исполнение всех желаний его верных подданных. Однако лицо Александра, несмотря на молодость, уже успело принять то высокомерное и настороженно-неприязненное выражение, которое свойственно сильным мира сего, и Апеллес заметил, что смягчается оно, лишь когда молодой царь смотрит на свою молодую наложницу, фессалийку из города Лариссы. Ее звали Кампаспа, и она была первой женщиной, которая заставила горячо забиться холодное сердце молодого царя, доселе ценившего лишь дружеские или любовные объятия своих соратников (ученик Апеллеса Персей знал, о чем говорил!) и широкоплечую, узкобедрую, мускулистую мужскую красоту. Александр знал толк и в красивых мальчишках, виночерпиях и кифаристах, и с превеликим удовольствием бывал судьей на состязаниях красавчиков в гимнасиях. Судьи с помощью особого инструмента под названием диавитиос[21]измеряли разные части тел соревнующихся мальчиков и отмечали самые соразмерные и совершенные из них, повязывая ленты на руки, на ноги, на бедра или шеи. Когда на состязаниях присутствовал Александр, повязывать ленты поручали ему. Он делал это медленно, торжественно, и лаская, и искушая, — а в это время юнцы, оставшиеся обделенными его вниманием и прикосновением, готовы были покончить с собой от зависти!

Однако с некоторых пор Александр отвлекся от прежних забав с эфебами и юношами. Теперь он не расставался с Кампаспой: взял ее в Афины и всюду водил с собой, даже когда навещал Апеллеса, так что она сделалась частой гостьей в доме афинского художника.

Царь и прекрасная фессалийка являлись обычно лишь вдвоем. Друг Александра, Птолемей, увлекся знаменитой афинской гетерой Таис и осыпал ее драгоценностями; Гефестион, второй близкий друг царя и, как поговаривали, его бывший любовник, с горя зачастил на скачки и там спускал свое состояние.

Охрану Александр оставлял на улице.

Рабов-мужчин и даже учеников Апеллеса не допускали прислуживать любимой наложнице царя, поэтому подавала еду и разливала вино Доркион, хотя, по всем правилам, это издавна было обязанностью хорошеньких мальчиков, которые умели, наклоняя кувшин над чашей, нежно прижиматься к пирующим. Обыкновенно Александр не имел ничего против того, чтобы огладить хорошенький задок и скользнуть ласкающей рукой под короткий хитон виночерпия. Но в присутствии Кампаспы взор царя следовал лишь за ней, а лицо принимало такое нежное и восхищенное выражение, что можно было не сомневаться в его страстной любви к фессалийской красавице. Именно это выражение хотел передать на своей картине Апеллес, однако он никак не мог его уловить и запечатлеть. Изводил папирус за папирусом, черкая угольком столь неистово, что мраморный пол пачкала черная крошка… Апеллес снова и снова ворчал, что разучился рисовать, и снова и снова приглашал царя посетить его дом — разумеется, с прекрасноликой Кампаспой!

После ухода гостей Апеллес собирал обрывки папируса и складывал их в сундук, открывать который было заказано и Доркион, и Персею с Ксетилохом. Никто из них и помыслить не мог ослушаться господина: ведь неудавшееся, искаженное изображение богоподобного Александра само по себе было святотатством, и они ужасно боялись осквернить себя прикосновением к этим кощунственным наброскам! То, что сходило с рук великому Апеллесу, может стать губительным для других.

Но однажды Доркион, которой было дозволено подметать пол в мастерской, не нарушая царившего там священного творческого беспорядка, нашла один скрутившийся в трубочку кусок папируса за сундуком и не сдержала любопытства: развернула его и взглянула…

Она тряслась от страха и готова была увидеть высокомерный профиль царя, однако вместо этого узрела прелестное лицо Кампаспы…

Доркион завистливо вздохнула, глядя на совершенные очертания носа, рта и томных век, и решила положить набросок в сундук, к портретам царя. Она подняла крышку, изо всех сил стараясь не заглядывать внутрь, но как-то так вышло… нечаянно… глаза скользнули…

Никаких неудачных набросков Александра! Ну, может быть, один или два. На всех остальных кусках папируса было изображение Кампаспы.

За стеной раздался голос Апеллеса, и Доркион поспешно захлопнула сундук. Она решила, что художник решил тайно нарисовать портрет Кампаспы для подарка царю, поэтому делает наброски украдкой. Но теперь, когда Апеллес назвал Кампаспу прекраснейшей из женщин Ойкумены, услышав странную дрожь в голосе возлюбленного, Доркион встревожилась…

Конечно-конечно, Апеллес был великим ценителем женской красоты во всех ее проявлениях, ему позировали многие афинские красавицы (обычно гетеры или флейтистки, потому что не всякий супруг позволил бы своей жене и дочери посещать мастерскую художника, будь это даже великий Апеллес!), но ни разу Доркион не слышала этой страстной, почти мучительной дрожи в его голосе, когда он упоминал какое-то женское имя!

Она непрестанно думала об этом. Ночью, когда Апеллес уснул, Доркион сползла с его ложа и отправилась в свою каморку за стенкой. Художник предпочитал спать один, но Доркион всегда должна быть поблизости, чтобы в любой миг прибежать на зов его проснувшейся плоти.

Однако на сей раз Доркион не зашла к свою каморку. Воровато оглянувшись на бессильно раскинувшегося любовника, взяла маленькую бронзовую масляную лампу и, прикрывая пламя ладонью, неслышно прокралась в мастерскую.