Свободный вечер в Риме - Ирма Витт

вороной. Но самое худшее не это: еще немного – и он пойдет прочь. Откроет эту дверь (дверь слабая, старая, замок ненадежен) и уйдет навсегда в поисках другой. Но женщины коварны, неверны, они всегда обманут, все, но только не мать – она может быть верна ему всю жизнь. Я, в самом деле, вырос и ушел. Ушел, тая в глубинах ума данное мне с детства лунное знание, а внизу живота – тревожную белую жидкость, стремившуюся излиться в положенное природой место, а не на бязевую простыню. Влага правит человеком – кровь ритмично пульсирует в сердце, почки фильтруют ее, наполняя тяжестью раздувающийся пузырь, желчь выплескивается как по свистку после приема пищи, пот застилает глаза спортсменов, трусов, лгунов и любовников. Сколько раз, путешествуя по миру, я находил на якобы свежих простынях, пахнущих прачечной, следы пребывания других людей в их светлых объятиях. И сколько бы звезд не изображалось на вывесках отелей, все одно: простыни изнашивались под бременем тел, даже если износ этот был еще не очевиден простым смертным. Что такое хлопковая простыня – мельчайшие ворсинки ткани взъерошиваются, встают дыбом, как крошечные волоски на руках легко одетой девушки, в лицо которой ударил порыв ледяного ветра, после первой же стирки. Раз постиранная, простынь уже подверглась старению, ведь на ней, как на девственно чистом листе, уже пишется ее личная история: запахи и звуки, сновидения и алкогольный бред – десятки тел терлись об нее, отпечатываясь на весь ее простынный век. Ни разу ни в одном отеле Европы, которую объезжал я, растрачивая сбережения моей матери, не в силах выдерживать смертную скуку, царившую в моем родном городе, не спал я на новых простынях. И это роднит почти всех путешествующих, командировочных и просто странников, ведь мы живем, того не ведая в своих перемещениях по миру, что наши генетические обмылки сливаются и взаимодействуют, рождая на свет ночные гостиничные кошмары. Кошмары, что стали верными моими спутниками в последние годы. И уже не лунный свет был тому виной и не шорох соседа за стенкой, а белесые призраки бывших постояльцев, возникающие в моей голове помимо моей воли и назойливо качающиеся, подобно маятнику слева – направо, справа – налево. Я вертелся вьюном на кровати, и кожу мою тысячами крошечных ранок покрывали ссадины от ворсинок хлопковой материи. Но дальше все стало только хуже – призраки стали говорить со мной, тихими пришепетывающими голосами они поведывали мне обрывки своих судеб, произошедших здесь, на этих простынях, и я не мог прекратить это, даже до боли сжимая руками уши. Я вернулся в свой дом, уже пустой, я выбросил все вещи, что могли напоминать мне о ней, все ее принадлежности, почти всю мебель распродал на аукционе. Я привел женщину – чудное женское создание, столь милое и столь же глупое, но очень домовитое, ласковое и безотказное. Вот все, что помню я о сожительнице своей: зеленая лента в черных волосах и розовая кожа, мягчайшая, как тесто; она жарила антрекот со шпиком и любила гостей. Мы жили в браке где-то год уже, как вдруг мне потребовалось уехать на встречу с душеприказчиком моей матери – и я попался вновь в капкан моих кошмаров. Неделю в номере парижского отеля я метался по ночам на старинной кровати эпохи ампир – ко мне ходил самоубийца. Полубезумный, полубольной, я приехал на Gare de Lion. Вскоре, я уже мчался домой на ночном поезде, спал в одежде на дерматиновой скользкой полке и был почти счастлив в своем решении никогда больше не покидать родного города. Но уже дома, укладываясь после вечернего чая под бок к своей нежной, как брюшко пяденицы, жене, я почуял неладное. Лежа вновь без сна на шелковой простыне и прислушиваясь к мерному дыханию женщины рядом, я ясно видел тень мужчины, что настойчиво висела у меня в голове, окруженная молочным неявным сиянием. Они всегда обманут… Она дышала рядом, а я лежал на оскверненной простыне и ладони мои сжимались и разжимались в такт ее дыханию. Я очнулся лишь под утро, сложенный пополам в дальнем углу комнаты, рядом лежала плетеная бельевая корзина, моя рука сжимала полотенце. Я развернул его и увидел в нем кухонный нож с костяной ручкой, кровавые капли впитались в махровую ткань, лезвие блестело серебром, и в нем подрагивало мое лицо, но я не узнавал себя. Я перевел взгляд на кровать и увидел жену, тряпичной куколкой лежащую на некогда белых простынях, которые сейчас от пропитавшей их и запекшейся уже крови стояли колом, как накрахмаленные. Зато лицо ее было белым-бело, такое чистое, светлое и холодное, как будто бы залитое лунным светом, и мне напомнило это лицо уже другое, но кто это был и когда я видел его – уже мне и не вспомнить.

Моди и Мод

Моди проснулся сегодня неожиданно рано – судя по ручейкам света, льющимся из-под неплотно прикрытых ставен, солнце еще вовсю било в восточное окно. Такого восточного солнца он не видел уже несколько месяцев, так как возвращался в свой бедный дом лишь под утро, обойдя по порядку все ночные заведения Монмартра. «Сегодняшняя ночь получилась удачной, – подумал он, – этот молодой плебей, строящий из себя богему, знатно меня напоил за набросок своего длинного лица на салфетке. Жаль, что я не люблю перно. Русская водка была бы гораздо желаннее. Но почему же мне не спится?» Он бродил по плохо обставленной комнатушке, до основания пропахшей табаком и скипидаром, зевая и почесывая заросшую черными волосами грудь, то открывая, ставни, то закрывая их, морщась от безжалостного утреннего света, действовавшего на него как всегда угрызением совести. Он сел за мольберт, но сидел так без толку, вперив взгляд в открытку с пухлыми ангелочками, приколотую к стене рукой Мод, которая пыталась придать комнате хоть немного уюта, развешивая тут и там цветные открытки. К полудню он ощутил голод, но на кухне нашел только остатки багета, кусок влажного сыра и яблоко. В ящике стола лежало немного гашиша. При виде его Моди закашлялся и кашлял долго и мучительно, пока не напился воды прямо из крана. Куда же пропала Мод? Он силился вспомнить, спала ли она в постели, когда он тихо пробрался домой, но вспомнил лишь то, как он озяб с рассветом и не нашел тепла, значит, его жена не ночевала дома. «Неужели опять пошла побираться к своим занудным родителям, к этим сытым престарелым мещанам? Merde… Хотя, это и к лучшему, что ее