На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

Секретарь канцелярии Огурцов, весьма потасканный чинуша лет пятидесяти, мигая красными, как у кролика, глазками, молча наблюдал за новым вице-губернатором.

— Вы женаты? — спросил его Мышецкий.

— Внуки уже, ваше сиятельство.

— Тем более, — подчеркнул Мышецкий. — Стыдно являться на службу в таком затрапезе… Чем у вас раздуты карманы?

Огурцов, не прекословя, вытащил из кармана громадную луковицу. Положил ее перед князем.

— А что вы качаетесь? — присмотрелся к нему Мышецкий.

— Походка такая… с детства, ваше сиятельство, — ответил Огурцов почтительно.

Из-за дверей парадного зала уже доносился чей-то голос, возвещавший о его прибытии:

— Камер-юнкер двора его императорского величества, вице-губернатор, его сиятельство князь Мышецкий!

Не скинув крылатки, он быстро направился к дверям.

— Я заехал сюда, — выговорил князь Огурцову, — чтобы предупредить: ни один чиновник не смеет покинуть управы, пока я не объеду губернские учреждения… Передайте им мою волю и отключите телефон. Что же касается просителей, которых я видел у подъезда, то мне сегодня не до прошений!..

На улице коляску его догнал чернявый офицер. Запыхавшись, вскочил без приглашения на подножку.

— Полицмейстер, — назвал он себя. — Чиколини Бруно Иванович… Счастлив быть в вашем распоряжении!

— Не нужно, — ответил Мышецкий, и полицмейстер спрыгнул с подножки в грязищу мостовой, уныло поплелся на мостки тротуара.

Однако у первого же полицейского участка Сергей Яковлевич остановился и поманил к себе вислоухого писаря, шагавшего куда-то в новеньких галошах поверх валенок.

— Вы служите в этом участке?

— Непременно, — откликнулся парень.

— И местный уроженец?

— Сызмала при сем городе состою.

— Тогда садитесь. Будете сопровождать… Уселись они рядком, взмахнул кучер плетью:

— И-эх, зале-етныя… грра-абят!

И на Уренскую губернию, доживавшую последние часы в счастливом покое неведения, вдруг обрушился оглушительный смерч.

2

Первый удар был нанесен по богоугодным заведениям: ненависть к этому миру крохоборства и ханжества Мышецкий вынес еще со скамьи училища правоведения, справедливо считая, что призрение вдов, сирот, калек и убогих — дело казенное и серьезное, а не частное и копеечное.

— Что вы знаете о доме для сирот? — спросил Мышецкий.

— А там… сироты, — мудро ответил случайный попутчик.

— Я не об этом… В основном — чьи это сироты?

— А «самоходы» оставляют — переселенцы. Сами-то мрут, а мелюзгу ейную, чтоб не попрошайничали, значица, одна барыня собирает. Знатная барыня!..

Проезжая мимо ночлежки («Ночлежный дом г-на советника коммерции Иконникова»), князь Мышецкий велел остановиться, решил заглянуть и сюда. В тесной каморке смотритель со своей бабой, украшенные оба симметричными синяками, миролюбиво дули чаек с блюдец, расписанных пышными розами. Со стены грозно взирал на супругов боевой генерал Кауфман, покоритель азиатов, и махал длинной сабелькой.

— Не знаю я, не знаю, — заговорил смотритель, ошалевший от появления князя. — И ничего-то мы здесь не знаем… Вот хозяин придет, тогда уж…

На дворе ночлежки кисли лужи застоявшейся мочи. Вдоль забора, посеянные грядками, вспухали под солнцем зловонные экскременты, и над ними кружила первые зеленые мухи.

— Г…? — показал Мышецкий рукою в перчатке.

— Не знаю я, ничего-то не знаю… Дело хозяйское!

Сергей Яковлевич заглянул в помещение ночлежки. Высились ряды неоструганных нар, задернутых ситцевыми занавесками. По углам валялось тряпье и рвань, разило клоповником. Стены были расписаны похабщиной.

— Как хозяин, — бубнил смотритель, — от его попечений… А я не знаю, и не велено знать!

Покидая ночлежку, Мышецкий прочел у дверей объявление: «За одну ночь — пять копеек». Он быстро прикинул количество мест на нарах, надбавил на тесноту, свойственную русскому человеку, и в уме сложилась немалая сумма.

— Я, — сказал он, — мог бы и не служить более, имей я только такую ночлежку!

— Не знаю я, ослобоните, ваше сиятельство…

Из разговора с полицейским писарем Сергей Яковлевич выяснил, что Иконников, владелец чайной фирмы, ведет торг через Кяхту, имеет одного сына, который отправлен учиться за границу.

«Я его придавлю, — решил Мышецкий, — сам убежит за границу…»

Коляска остановилась перед домом сирот. Мышецкий стремительно вошел в переднюю, зацепившись за двери шпагой. Какие-то приживалки в сером, как мыши, с писком шарахнулись от него по своим насиженным норам.

Князь повернулся туда, сюда — ни души, пустые коридоры, только откуда-то снизу, словно из преисподни, доносился неровный гул.

С трудом отыскал кабинет начальницы. Плоскогрудая, очень высокая дама, в длинной шелковой юбке и белой блузке, встретила его под громадным портретом герцога Петра Ольденбургского — покровителя всех сирых и несчастных.

Полное имя этой почтенной дамы звучало несколько опасно для русского языка:

— Бенигна Бернгардовна Людинскгаузен фон Шульц!

С тактом женщины, бывавшей в свете, она выразила свою радость по поводу нанесенного ей визита, но князь Мышецкий, терпеливо выстояв под этим ливнем ее любезности, вдруг огорошил начальницу вопросом:

— Скажите, Бенигна Бернгардовна, как дети умудряются выговаривать ваше имя?

— О! — не смутилась дама. — Это очень просто: мы не сажаем вновь поступившего ребенка за стол, пока он не разучит правила поведения и…, мое имя, князь!

— Я бы посоветовал вам, госпожа Людинскгаузен, все-таки сменить ваше имя и отчество на более удобопроизносимые.

— Вы изволите шутить, князь?

— Отнюдь… Я вам заявляю серьезно: изберите для себя хотя бы педагогический псевдоним… Где сейчас находятся дети? Чем занимаются? Покажите мне списки детей, выбывших из приюта за последнее время…

Начальница сиротского дома подчеркнуто-вежливо предъявила ему тетрадку, в которой — с немецким педантизмом — было точно указано, кто и когда забрал ребенка из приюта. Оказалось, что в Уренске было немало заботливых тетенек и дяденек, которые частенько забирали детей из приюта; назывались эти добряки по-разному: корь, дизентерия, скарлатина.

— Так, — сказал Мышецкий, закрывая тетрадку. — Я вижу, что мне, вступая в должность, следует сразу же начать с расширения погоста.

— Не говорите мне так, — скуксилась дама. — Я сама очень страдала…

— Страдать мало, надо как-то бороться… Впрочем, — поднялся Мышецкий, — что я вам говорю прописные истины? Вы и сами знаете: дети — самая живая связь между людьми. Уберите детей — и человечество распадется!