На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

Баба наконец вскинула мешок и пошла вдоль насыпи, оттопырив тощий зад в латаной юбке. Поравнявшись с Мышецким, она остановилась и, ничего не говоря, протянула к нему худую загорелую руку.

— Ну на! — сказал князь.

Возле изгороди валялась какая-то рвань. Из этой рвани выползали греться на солнце белесые вши.

А рядом стоял мужик с большим куском колбасы в руке. Стоял он и молчал.

— Ты куда едешь? — спросил его князь Мышецкий.

— Я-то?

— Да, ты.

— А никуда, — равнодушно зевнул мужик. — Мы здешние будем. Вот колбасу продам и домой погребу.

— А что это за рвань тут валяется?

— Эта, што ли? — Мужик ногой разворошил вшивое тряпье.

— Ну эта.

— Да туточки, барин, сторож от холеры проживает. Так оно и видать, что его одежонка-то!

— Как это «от холеры»? — не понял Сергей Яковлевич.

— А так… Он с чугунки холерных сымает и до бараку их тащит. Потому как указ вышел: чтобы на чугунке не давать дохнуть.

— Так при чем же здесь сторож?

— Сам живет от холеры и детей кормит. Он, барин, ладно устроился. Люди завидуют…

— А ты как? — намекнул Мышецкий.

— Бога-то гневить неча, — довольно ответил мужик. — Когда вот в бараке подработаю. А когда и колбаску продам.

— А что это за колбаса у тебя, братец?

— Да женка моя, — расцвел мужик, — горазд ловка колбасы пихать! Так и пихат, так и пихат!

— Чего же это она туда пихает?

— А шут ее знае… Скусна-ая!

— Наверное. — Князь посторонился.

— Не хошь ли, барин? Свеженинка!

— Спасибо, брат. Но я уже завтракал…

Мышецкий стал подниматься в вагон, где его поджидал Кобзев, издали наблюдавший за этой сценой.

— Ну, как? — спросил Иван Степанович с иронией.

— Да не знаю, что дальше будет. А пока… сами видите!

— То же самое будет и дальше, — утешил его Кобзев. Поезд тронулся, и «холерный» мужик с куском колбасы величаво проплыл мимо зеркальных окон салон-вагона. Сергей Яковлевич немного приуныл, что заметила и Алиса.

— Serge, — сказала она, — сколько ты дал этой бедной женщине с мешком?

— Да откуда я знаю… Дал и дал!

— Это неправильно, Serge. Надо вести учет своим расходам. Ты не только губернатор, но и отец семейства!

— Дорогая, — ответил Мышецкий, — ты судишь в немецких масштабах. Не забывай, что мне управлять губернией, на которой смело разместятся четыре германские империи. Русские не богатеют, но и не банкротятся на копейках!

— Оттого-то русские и бедны, — выговорила Алиса. Сергей Яковлевич посмотрел, как Сана разворачивает сына из пеленок, и с удовольствием похлопал ребенка по румяной попке:

— Ничего. Мы что-нибудь оставим и князю Афанасию…

В пейзаже уже угадывалась близость большого губернского города. Чаще стали встречаться селения, плоско вытянулись на горизонте солдатские казармы из самана, но особой живости на дорогах приметно не было.

Сана перед городом принарядилась, завила волосы, вышла в коридор с гитарой, украшенной бантами, глянула на голые земли:

— Мати моя! Ну и тощища же… Завезли, нечего сказать!

И затянула — низко, густо, под Вяльцеву:

Ах, зачем, поручик,

Сидишь под арестом,

Меня вспоминая,

Колодник бесшпажный?..

Верст за сорок от Уренска опустилась рука семафора, и по ступенькам вагона легко взбежал молодой самоуверенный чиновник в ладно пошитом вицмундире. Взмахнув ярко-зеленым портфелем, он расшаркался перед Мышецким:

— Имею честь представиться: чиновник особых поручений при сенаторе Мясоедове — Витольд Брониславович Пшездзецкий!

— Благодарю, что встретили. Чем обязан?

— Чины ревизии уже покинули губернию, остались только его превосходительство да я. И вот здесь, князь, Николай Алексеевич просит вас о свидании с ним…

Пшездзецкий протянул Сергею Яковлевичу пакет; на крупном бланке сенаторской ревизии было красиво округло начертано:

«Милостивый Государь мой, Князь!

По прибытии соизвольте явиться ко мне для служебного разговора, коего настоятельно требует необходимость. Не откладывайте с переодеванием. Я не щепетилен в вопросах формы. Имею быть и прочее.

Сенатор Мясоедов».

— Вы, наверное, долго ждали поезда? — сказал Сергей Яковлевич. — Не угодно ли перекусить?

В салоне Пшездзецкий вел себя как человек, хорошо поднаторевший в министерских передних, — уверенно, с легким апломбцем, явно радуясь присутствию Алисы Готлибовны:

— Вы не представляете, как я счастлив, что вы, наконец-то, появились в губернии. Теперь и мы с Николаем Алексеевичем вольны выбраться отсюда… О, рюмка кагору! Благодарю вас, мадам.

Мышецкий сидел почти раздавленный. Что за черт! Может, и впрямь не следовало забираться в эту дыру, если даже в столицах мало порядка? Люди — умны и хитры по своей природной сущности, а он перелистал свою жизнь по книгам, и в графы статистических, отчетов не уложишь людской подлости, жадности и отчаяния.

Ему почему-то вспомнился Столыпин: «жиды» и «хлеб» — вот два пункта его помешательства. Он получил Гродненскую, теперь засел в Саратове — такому легко: глянет своими глазищами, бороду расправит и сразу — хвать человека за яблочки!..

— Что с хлебом? — мрачно спросил Мышецкий.

Сенатский чиновник его не понял:

— О каком хлебе вы говорите?

— Я говорю о хлебопашестве в губернии.

— А-а… Наверное, сеют! Без этого нельзя-с…

Все внимание Витольда Брониславовича отныне было устремлено в сторону кружевных плечиков Алисы Готлибовны:

— Здесь, мадам, неприменимо общегражданское право, как мы его привыкли понимать. В этом стоке нечистот вспыхивают, как искры, лишь отдельные святые личности. Например — предводитель дворянства Атрыганьев… Отрезанным от России ломтем лежит эта губерния на стыке двух миров — Европы и Азии. Но это — не Азия и тем более не Европа! Это, если угодно, мадам, только фановая труба, по которой Россия пропускает на восток грязную накипь нищеты, преступлений и…

— Позвольте, — сказал Мышецкий, берясь за графин. Вагон вдруг рвануло, лязгнули двери, посыпалась посуда.

За стенкой, дребезжа струнами, свалилась откуда-то гитара Саны. Мышецкий и чиновник ревизии опрометью кинулись в тамбур, распахнули тяжелые двери:

— Скорее, скорее… Что там?

Они стояли посреди степи, невдалеке от дорожного переезда. Надсадно пыхтел паровоз, а на путях мучительно умирала костлявая кобыленка с разодранным пахом. Свежей щепой топорщилась разбитая телега, валялся под насыпью крестьянский скарб.