О хождении во льдах - Вернер Херцог

пляжу, и у него случился сердечный приступ, но поскольку поводок был намотан у него на запястье, он продолжал двигаться вперед – собаке хотелось побегать, и она тянула изо всех сил. У одного человека была живая утка в тряпичной сумке. Слепой нищий играл на аккордеоне, ноги его были до колен укрыты полосатым одеялом. Рядом стояла женщина с алюминиевой кружкой для денег в руках. У них тоже была тряпичная сумка, из которой выглядывала больная собака. С больной собакой можно заработать больше денег. Часто, когда я смотрел в окно, мой взгляд падал на широкий песчаный пляж. Там были сильные волны, прилив и только предрассветная мгла. Хиас[31] говорит, что он видит до самого края света. По его словам, мы вплотную приблизились к дыханию того, что именуется опасностью.

Несколько официантов бросились в погоню за собакой, удравшей из кафе. Легкий подъем дороги оказался для старика настолько крутым, что он, прихрамывая и тяжело дыша, с трудом катил рядом с собой велосипед. В конце концов он раскашлялся и остановился, дальше идти он не мог. На багажнике сзади у него была прилажена замороженная курица из супермаркета.

Поиски перуанской музыки для арфы с певицей. Экзальтированная курица, ожиревшая душа –

Суббота, 14.12

Вспоминается вот еще что: я пошел к Айснерше, она была еще усталая и не оправившаяся от болезни. Кто-то ей, вероятно, сказал по телефону, что я пришел пешком, я не собирался ей этого говорить. Я чувствовал смущение и положил свои больные ноги на второе кресло, которое она мне пододвинула. В смущении у меня в голове мелькнула фраза, и, поскольку ситуация и без того была странной, я произнес ее. Мы вместе будем варить огонь и останавливать рыб. Она посмотрела на меня и улыбнулась тонкой улыбкой, она знала, что я – человек, пришедший пешком и, следовательно, незащищенный, и потому поняла меня. На короткое, прекрасное мгновение в моем смертельно уставшем теле разлилась мягкость. Я сказал, откройте окно, с недавних пор я умею летать.

Вместо послесловия

Торжественная речь в честь Лотте Айснер по случаю вручения ей премии Хельмута Койтнера

Дамы и господа,

сегодня мы чествуем Лотте Айснер, Айснершу. Бертольт Брехт, который со свойственной ему наглостью чаще всего говорил правильные вещи, первым назвал ее так, и это прижилось.

Айснерша – кто же она? Скажу с самого начала: она наша совесть, совесть «нового немецкого кино», а со времени смерти Анри Ланглуа[32] – совесть мира в кино. Сбежав от варварства Третьего рейха, она выжила, и теперь она среди нас, на немецкой земле. То, что вы, Лотте Айснер, вообще снова ступили на эту землю, можно считать одним из чудес, дарованных нам.

Благословенны руки тех, кто вручил ей премию Хельмута Койтнера, благословенно место, на котором она сейчас сидит среди нас, в Дюссельдорфе, и благословенна ваша симпатия, дамы и господа, которую вы выказываете ей своим присутствием.

Ланглуа, этот дракон, охранявший наши сокровища, бронтозавр, чудесное чудище, он ушел от нас, и теперь с нами осталась одна только Айснерша. Лотте Айснер, я приветствую вас и обращаю к вам слова почтения как к последнему мамонту, оставшемуся на этом свете; как к единственному человеку на этом свете, который знает кино с момента его рождения, или, точнее, вы лично знали всех, кто был на виду с самого начала истории кинематографа, и часто помогали им. Среди них кудесник Мельес, снимавший свои фильмы в 1904–1914 годах, хотя вы и познакомились с ним несколько позже, потом Эйзенштейн, Чаплин, Фриц Ланг, Штрогейм, Штернберг, Ренуар, все. И не было никого, кто не почитал бы вас. Так было и с последующими поколениями, и с нынешним, моим поколением.

Айснерша – цель наших паломничеств, и в ее маленькой парижской квартирке можно встретить почти одних только молодых людей, которые собираются вокруг нее, потому что она сохранила молодость духа. Постарело только ваше тело, доставляющее порой досадные неприятности, притом что вам было бы гораздо милее отправиться с нами в горы.

Лотте Айснер, я не могу не сказать о том позорном моменте, когда вы трусливо вознамерились просто сбежать от нас и уйти из этой жизни. Это было в 1974 году, и мы, «новое немецкое кино», были тогда еще зеленой порослью, не укрепившейся на твердой почве, «киномолокососами», как называли нас в насмешку. Мы не могли допустить того, чтобы вы умерли. Я сам тогда попытался заговорить судьбу; я сам тогда написал, простите, процитирую: «Айснерша не имеет права умереть, она не умрет, я не позволю. Она не умрет, нет. Не теперь, сейчас нельзя. Нет, сейчас она не умрет, потому что не умрет. Я иду твердым шагом. Земля дрожит предо мной. Моя поступь – поступь бизона, на привалах я как гора. Поберегись! Она не имеет права. Она не умрет. Когда я доберусь до Парижа, она будет жива. По-другому не будет, потому что иначе нельзя. Ей нельзя умереть. Потом, наверное, когда-нибудь, когда мы разрешим».

Лотте Айснер, нам хотелось бы, чтобы и в сто лет вы были с нами, но сегодня я освобождаю вас от чудовищного заклятья. Вам дается право умереть. Я говорю это безо всякой фривольности, с почтением перед смертью, которая только одна и составляет наше прочное знание. Я говорю это еще и потому, что благодаря вам мы укрепились, потому что вы помогли найти нам связь со своей собственной историей и, более того, потому что вы закрепили за нами право на существование.

Ведь как это странно, что катастрофа Второй мировой войны прервала ход развития немецкого кино. Нить оборвалась, честно говоря, уже до того. Это была дорога в никуда. За исключением некоторых редких фильмов и режиссеров, таких как Штаудте[33] и Койтнер[34], немецкого кино больше не было. Образовавшаяся дыра зияла на протяжении четверти века. В литературе и других областях это ощущалось не столь драматично. Мы, новое поколение кинорежиссеров, безотцовщина. Мы сироты. У нас есть только наши дедушки: Мурнау, Ланг, Пабст, поколение двадцатых годов.

Ваши книги, и прежде всего книга о немецком экспрессионизме в кино «Демонический экран», останется, без сомнения, памятником этой эпохи, к которому невозможно уже ничего больше прибавить, как и книги о Мурнау, о Фрице Ланге, а ваша деятельность в парижской «Синематеке» и ваше участие в нашей судьбе стали для нас мостом, благодаря которому нам открылась связь с историческим, с культурно-историческим прошлым. Французы, которые пережили ту же катастрофу, но которые тут