Про людей и звеzдей - Ирина Майорова

– Отстань от парня, – вступилась за Робика Пепита, – не видишь, ему действительно хреново…

Робик залпом выпил принесенную официантом новую порцию «беленькой» и криво ухмыльнулся:

– Вот тут вы угадали, мадам, – мне хреново. Мне очень хреново. И давно… Вот ты… Можно на «ты»?..

– Можно, – кивнула Пепита.

– …ты сказала, что мы стервятники. Права. На сто процентов права. А еще шакалы, крысы и… Для кого еще там чужая-то смертушка в радость? Ну не важно… Вот ты и все другие думают, что у Робика сердце из железа, а совесть он свою Габаритову продал… А у меня вот здесь, – Робик с силой ударил себя кулаком по левой стороне груди, – знаешь, как болит? Не из-за того, что я кого-то на пьяной тусовке засек, когда он к чужой жене под юбку лез, – тут у меня никаких сомнений… Сам напился, сам полез… ну и получай снимочек на полполосы… А вот когда в больницу с камерой прорываешься, чтоб щелкнуть парализованного или кто в реанимации под капельницей лежит… Когда Дудареву с инсультом в клинику привезли, я полдня на лестничной клетке топтался – без­утешного родственника попавшего в автокатастрофу «любимого дядюшки» изображал. А когда Дудареву из палаты на каталке в коридор вывезли – на обследование какое-то, наверное, – из укрытия выскочил, простынку с нее сдернул – и заснял…

Робик замолчал, уставившись в дно пустого стакана. Пепита с Улей тоже молчали, глядя на его начинающую лысеть макушку. Через минуту, подняв на женщин глаза, Робик продолжил:

– Ко мне подошел ее муж. Измученный весь, серый. Если б он кричал, грозился камеру разбить, я бы себя такой сволочью не чув­ствовал. А он за локоть меня взял, в глаза посмотрел и спросил: «Парень, у тебя мама есть?» Я сдохнуть готов был на месте!!!

На крик Робика подскочил официант:

– Извините, но здесь так громко нельзя…

– Он больше не будет, – успокоила парня Пепита. – Идите принесите чего-нибудь горячего.

– Не «горячего», а «горяченького», – поправил ее Робик. – А лучше «жареного». «Жареное» – вот главное блюдо «Бытия», вот чего, как говорит любимый шеф, хотят каждый день кушать наши читатели. Будь все проклято!!!

– Тише, тише, Робик, – погладила Булкина по руке Пепита.

– Да, надо быть тише. Потихоньку сидеть часами в засаде, потихоньку таскать в редакцию фотки из реанимации, потихоньку получать свои тридцать сребреников. И убеждать себя, что ты же не Христа, в конце концов, продал, а всего-навсего кому-то, у кого и так сердце от горя и страха за родного человека на части рвется, еще больнее сделал…

Уля смотрела на Робика во все глаза и не могла отделаться от мысли, что совсем его не знает. Совсем не знает человека, с которым за последние пять лет провела времени больше, чем с кем-либо другим. С которым часами сидела в машине возле дома очередной звезды, ожидая, когда та (или тот) выйдет из подъезда или когда ее (его) привезут вусмерть пьяной или обкуренной из какого-нибудь шалмана. С которым зачастую делила гостиничный номер (особенно в загранкомандировках, где хотелось побольше сэкономить, чтоб купить побольше тряпочек), с кем гонялась, обследуя все укромные углы тусовочного заведения, за певцами-певичками, актерами-актрисульками, возжелавшими не мешкая – ну невмоготу людям! – потискать друг друга…

Лицо Робика стало похоже на застывшую гипсовую маску, долго пролежавшую где-то на шкафу, а потому сильно припорошенную пылью. И от того, что это мертвое серое лицо шевелило губами, становилось особенно жутко.

– Я пришел тогда к Габаритову, рассказал… Меня всего трясет, а он смеется, по плечу хлопает. «Ты у нас герой! – говорит. – Только что ж не нашелся, что дударевскому мужу-то ответить? Сказал бы: да, и мама у меня есть, и жена, и младший брат, и мне их кормить нужно. Ты свою семью кормишь тем, что на сцене и перед камерой фиглярствуешь, а я тем, что интересные кадры делаю. Каждый по-своему свой хлеб зарабатывает». И вот хочу я, до смерти хочу эту логику габаритовскую принять, чтобы оправдать свой сволочизм, – и не могу… Потом, конечно, все стерлось, затупилось, но и сейчас как вспомню – внутрь будто кто кол вбивает. Да мало ли потом чего было, за что стыдно, из-за чего сам себе противен… И на терактах, и на катастрофах всяких побывать пришлось. Люди корчатся от боли, кровью истекают, а ты лезешь к ним поперед врачей и эмчеэсников – только б поэффектнее перекошенное от боли лицо снять. Живот развороченный, руку оторванную… Потом эти люди ночами снятся, глаза их, которые молят о помощи… Но, – тут Робик недобро усмехнулся, – повышенные гонорары за «суперснимки» получаешь с удовольствием… Правильно ты, Пепита, сказала: стервятники мы…

– Ну вот что, – решительно отодвинула от себя пустой стакан Пепита. – Давай-ка мы с Улькой тебя домой отправим, а лучше – отвезем. Не хочешь к себе домой, давай – ко мне. У меня домработница Рая – золотой человек. Ванну тебе приготовит, накормит хорошенько, спать уложит. Ты все равно сегодня не работник.

– Да ты что, Пепита! – возмутилась Уля. – А фоторепортаж я с кем делать буду? Я ж под него на завтра разворот забила!

– Позвони кому-нибудь, – раздраженно прервала ее Пепита, – у вас в «Бытии» фотокоров как собак нерезаных, попроси заменить Робика, скажи, плохо человеку. Не углубляясь в подробности… Что ж вы черствые такие, даже на своих вам наплевать!

От напора Пепиты Уля даже немного растерялась:

– Да ладно, позвоню сейчас.

Пока Асеева дозванивалась до Алешки Тюрина (тот неохотно, но все же согласился приехать: «Пожрать на банкете будет чего? Если только печенюшки-канапушки, за свой счет меня накормишь!»), Пепита помогла Робику подняться со стула и, держа под руку, осторожно повела по ступенькам вниз.

Красная «Ламборджини» Пепиты стояла едва ли не у самой лестницы. Державшие оборону «Пушкинского» стражи порядка не позволили припарковаться в запрещенной зоне никому (даже звезде сериала про ментов Михаилу Заозерному), кроме Пепиты. Ей разрешили. То ли из любви к таланту певицы, то ли из поклонения ее тачке стоимостью полмиллиона евро. Вот и сейчас один из гаишников дежурил возле Пепитиной машины, с детским восхищением рассматривая фары, бампер и пытаясь сквозь тонированные стекла заглянуть в салон.

– Спасибо, командир, что присмотрел за моей лошадкой, – не дав застуканному за «актом излишнего любопытства» «командиру» смутиться, поблагодарила Пепита и сунула стражу в руку тысячную бумажку. – Ты проследи, пожалуйста, чтобы наше местечко никто не занял, – мы через полчасика вернемся.

С помощью гаишника почти отрубившегося Робика запихали на заднее сиденье. Уля села впереди. Машину Пепита вела уверенно, в улицах и переулках ориентировалась не хуже таксиста-профи, и уже через пятнадцать минут «Ламборджини» притормозила у въезда на территорию роскошной новой многоэтажки неподалеку от Кремля. Выскочивший из будки охранник суетливо поднял шлагбаум и отдал Пепите честь.

– Халдей, – незлобиво прокомментировала певица. – И не по должности, она-то не подразумевает всех этих расшаркиваний и проявлений подобострастия, а по природе… Что, ребятки, особенно противно.