Железо, ржавое железо - Энтони Берджесс

– Дай срок… Подлый мюнхенский сговор их не спасет.

Помню, в октябре 1938 года, в самом начале семестра, в обеденный перерыв мы устроили первое собрание Союза мужчин. Мы с Реджем спорили, который из Марксов важнее: Карл или Граучо.[30]Редж отстаивал Карла с большей находчивостью, чем я – Граучо. Я восхвалял последнего как философа-лингвиста. Редж славил Карла как создателя новой, неукротимой, захватывающей игры под названием диалектический материализм и закончил свое выступление, исполнив отрывок из «Пляски смерти» Одена на музыку «Свадебного марша» Мендельсона:

Тот, кто истину искал,

Пусть откроет «Капитал».

Маркса он изображал, нацепив похожую на гнездо фальшивую бороду, а сцену покинул, отбивая каблуками «Траурный марш» Шопена в исполнении Джека Пикфорда. Потом мы пошли в «Стейерман» на Динсгейт, где он купил фляжку для виски. Остальную амуницию он получит в Барселоне вместе с другими питомцами Хорхе Льюиса.

– А что скажет профессор Пульга по поводу массового дезертирства с его факультета?

Все прекрасно знали, что Пульга симпатизирует фашистам.

– Он считает, что мы с Льюисом едем воевать за католическую веру. Дурак набитый. Думает, мы будем драться за Кастилию, отстаивать то, чему он нас учил. Сумасшедший.

– Вот и я говорю, коллективное помешательство.

– Отца с матерью жалко, – продолжал Редж. – Отец все твердит о своем везении. Это правда, везло ему. А теперь он думает, что на его детей, в отместку за его везение, обрушатся все несчастья мира. Валлийское суеверие, бредятина. Все мы – баловни судьбы. Зажрались, денег куры не клюют…

– Можно у тебя сигаретку стрельнуть?

– Да бери, бери хоть все.

Он отдал мне всю пачку, щедрая душа. Будет чем угостить его сестру на вечеринке. Автобус остановился на Лайм-гроув, и я вышел. Он поехал дальше, в Фэллоу-филд.

Беатрикс, для друзей Трикси, разливала чай, а один из ее прыщавых воздыхателей раздавал круглые печенья. Ей было двадцать, но в простом светло-зеленом платье, с золотыми волосами, зачесанными назад, темных чулках и туфлях на высоких каблуках она казалась взрослее. Многие девчонки ее возраста сутулились, были угловаты, пахли потом и чернилами. Беатрикс безупречно владела собой и даже крышку большого красного чайника поднимала с невыразимой грацией. Что касается любовного опыта, то здесь она была по-своему уникальна. Она не поддавалась на ухаживания, и в то же время все знали, что она спит с мужчинами. Даже студенты-медики, которые любят посмаковать анатомические подробности своей интимной жизни, никогда не смели пройтись насчет Беатрикс. Когда она входила в университетскую столовую, вместо театральных вздохов или телячьего мычания воцарялась тишина. Ее тщетно пытались соблазнить, она соблазняла сама. Мужчины, обольщенные ею, не распространялись о полученном удовольствии. Они держали рот на замке, будто богиня наложила на них обет молчания.

В этом году она заканчивала исторический факультет, но продолжала слушать курс по политической философии и специализировалась по истории советской дипломатии. Русская по материнской линии, она в подлиннике читала документы, поступавшие из Москвы и переводила их на английский. Переводы ее были под стать внешним данным. Профессор Л.Б.Намьер отзывался о ней только в превосходной степени – наверно, был влюблен. Она не провоцировала, вопреки распространенным слухам, его интерес, это противоречило ее правилам. Соблазняя мужчин, она не преследовала иных целей, кроме физического удовлетворения.

Профессор Пирс весь сиял и энергично пыхтел трубкой. Когда десять или двенадцать студентов наконец расселись за столом, он объявил тему дискуссии: отношение государства к философии национализма. Я пристроился рядом с Беатрикс и предложил ей сигарету, одолженную у ее брата, затем протянул зажигалку. Химическая зажигалка оказалась недолговечной новинкой: первая затяжка приобретала от нее кисловатый привкус. Беатрикс с любопытством ее оглядела, потом с тем же любопытством, будто впервые увидела, взглянула на меня, хотя мы были знакомы уже целый год. Вскоре дискуссия перешла на тему расовой философии нацизма, и один юноша в сорочке с грязным воротничком и захватанных пальцами очках стал неосторожно распространяться о необходимости блюсти чистоту расы. Гитлер, мол, во многом заблуждается, но прав, когда говорит, что смешанные браки нужно запретить.

– Ты хочешь сказать, долой евреев? – вмешался я. Мы тогда заблуждались, считая, что это главное, чего хотят нацисты.

– He только евреев. И черномазых, и китаез, и япошек. Нельзя превращать нацию в сборную солянку.

– Под сборной солянкой, как я понимаю, вы имеете в виду многообразие, – поправил его профессор Пирс. – И пожалуйста, оставьте ваш возмутительный жаргон. Я полагаю, вы говорите о неграх, китайцах и японцах. Мы не на уличном сборище британских фашистов.

– Я, как многим здесь известно, – взяла слово Беатрикс, – происхожу из смешанной семьи. Мать русская, отец валлиец. – Она могла бы не продолжать: весь ее облик в сочетании с острым умом говорил в пользу смешанных браков.

– Кровь у всех одного цвета. Расы различаются языком и культурой, – подхватил я. – Но история учит, что язык и культура способны распространяться, то есть не связаны с почвой, не хтоничны. – Я заметил, что, услышав это слово, Беатрикс взглянула на меня с уважением. – Я хочу сказать, они не вырастают из земли. Положим, я называюсь евреем, а что под этим подразумевается? – Впервые моя национальность становилась предметом философской дискуссии. Я чувствовал, как глаза Беатрикс скользят по моему телу в поисках признаков еврейства. – Мои отдаленные предки селились по берегам Средиземного моря, как и предки арабов, испанцев, мальтийцев и итальянцев. Моя семья не соблюдает иудейские обряды. Правда, мать в припадке национального самосознания настояла на моем обрезании. Что касается еды…

– А что такое обрезание? – спросила одна девчонка-первокурсница.

Профессор Пирс вынул изо рта трубку и удивленно открыл рот, обнажив прокуренные зубы:

– Как, вы не читали Библию?

– Папа нам не разрешает. И в церковь нас не пускает. Он называет себя вольнодумцем.

– И этот вольнодумец не желает дать своим детям право самим выбирать веру? – заметил профессор Пирс. – Вам бы следовало привести его на наш диспут.

– Он не пьет чай.

– Обрезание, – объяснил я, – есть иссечение крайней плоти. Это гигиеническая процедура, которая в иудаизме играет роль мистического символа, закрепляющего союз Иеговы с избранным им народом. Между прочим, арабы, которые, как и Гитлер, ненавидят евреев, тоже обрезают младенцев.

– Я, к примеру, пресвитерианец, – сказал один юноша, докуривавший бычки, – но тоже обрезанный. Наш доктор считает, что это полезно.

– Ну вот, видите, как просто, – сказал я, сам не знаю почему. Может, захотелось дать понять этой невежественной дурочке, что обрезание имеет не большее значение, чем полная окурков пепельница.