Лапник на правую сторону - Екатерина Костикова

До двадцати лет Сонину личную жизнь тормозила младшая сестра. Адка уже в четырнадцать имела модельную внешность, ноги от ушей и бюст шестого номера. Семнадцатилетняя Соня по этому поводу жутко комплексовала. Сама-то она весила шестьдесят пять кило при росте метр шестьдесят два. Ни гимнастика, ни диеты не помогали: попа и щеки оставались толстыми, как наливные яблочки.

Мальчики на нелюдимую Соню внимания не обращали, знай себе вились вокруг сестры, словно пчелы.

Правда, в институте у Сони случился роман с однокурсником. Довольно бурный роман. Однокурсник – обаятельный блондинчик есенинского такого типа – был родом из Торжка, проживал в общежитии и имел самые серьезные намерения. Но стоило ему зайти в гости и увидеть Адку, как он исчез с горизонта, будто ветром сдуло.

А через неделю Адка, крутясь перед зеркалом, сообщила, что Сонин блондинчик пригласил ее в кино.

Подобные истории случались еще несколько раз, и наконец Соня смирилась с тем, что пока рядом красивая сестра, ей самой ничего не светит.

Потом Адка уехала учиться в Америку, почти сразу же вышла там замуж, и Соня вздохнула свободнее. Надеялась, что теперь и на ее долю перепадет хоть немного любви.

В том году умер папа. Надо было зарабатывать – маме на лекарства, Адке на учебу… Соня перевелась на заочное, устроилась медсестрой в частную клинику. Пахала сутками, как подорванная, и чувствовала себя молодцом. Особенно когда ее хвалил завотделением. А он Богданову хвалил часто. Может, чаще, чем всех остальных. Во всяком случае, ей тогда казалось именно так.

У завотделением были внимательные серые глаза и совершенно безумные губы. Соня смотреть на них не могла, чтобы не покраснеть. Он отличался редкостным обаянием и приятными манерами. Звали зава Антоном.

Соне он улыбался, называл Сонечкой, делал комплименты. Может по неопытности, а может потому, что думать так было очень приятно, эти ни к чему не обязывающие улыбки и комплименты Соня приняла как особые, единственно ей предназначенные знаки внимания. По вечерам, лежа в постели, она подробнейшим образом вспоминала, что и как он сказал, сколько раз посмотрел в ее сторону. Она фантазировала, как однажды он возьмет ее за руку и… Что «и», Соня не знала. Дальше этого «и» она мечтать боялась.

Действительность превзошла все самые смелые ожидания. Как-то после выпивалова на чей-то день рождения (два коньяка, шесть сухого и литр медицинского спирта на восемь человек) Антон оказался рядом с ней на кушетке в ординаторской, где, собственно, все и произошло. От него пахло спиртным. Все было довольно грубо. Сразу после этого Антон заснул на ней мешком, но Соня все равно была на седьмом небе. Она накрыла любимого байковым одеялом и с первым поездом метро отправилась домой. Ей хотелось петь и танцевать.

Следующие несколько дней Антон вел себя странно. Комплиментов сияющей Соне не делал, а от приглашения на домашний маковый рулет отказался, сославшись на неотложные дела. Когда он отказался в третий раз, Богданова, дура, решила, что Антон просто стесняется. Ситуация-то и впрямь произошла неловкая. Никаких ухаживаний, никаких букетов и «я тебя люблю». Все вдруг, сразу. Конечно, ему неудобно.

Как-то, подходя к ординаторской, Соня услышала кусок задушевной мужской беседы. Антон жаловался Степе Кривцову, хирургу экстра-класса, на жизнь: совсем он голову потерял из-за одной медсестры, а как к ней получше подъехать – не знает, отказа боится. У Сони заколотилось сердце – ну конечно! Так и есть, он стесняется, боится отказа, балда!

– Такая засада, хоть плачь, – продолжал тем временем любимый. – А я тут еще на прошлой неделе нажрался, как свинья, трахнул эту дуру толстозадую. Теперь не знаю, как отделаться. Я за Люсей хожу, а это корова – за мной. Скоро все отделение ржать будет, и так уж на меня пальцами показывают.

– Да ладно тебе, – отвечал хирург экстра-класса Степа Кривцов. – Чего по пьяному делу не бывает…

На другой день Соня взяла больничный, а через две недели уволилась из прекрасной частной клиники, с прекрасной высокооплачиваемой работы. Уволилась в никуда. К этому моменту все отделение знало историю про то, как сексуально озабоченная Богданова соблазнила пьяного Антона и теперь преследует его.

С тех пор прошло восемь лет. Соня трудилась в Первой градской больнице, подрабатывая уходом за больными на дому, и не позволяла себе строить иллюзии относительно мужчин. Она не хотела больше страдать. С романтическими историями было навсегда покончено. Романтические истории – это для других. А Сонина жизнь – утки, капельницы и одинокие прогулки по выходным. Так она и жила, пока не увидела Вольского – бледного, с невообразимыми крыжовниковыми глазами и запекшимся ртом.

Соня капитулировала сразу. Мгновенно и безоговорочно, без аннексий и контрибуций. Она знала, что жизнь кончена, потому что надеяться не на что и у ее любви нет совершенно никакого будущего. Правда, в настоящем у медсестры Богдановой был совершенно официальный повод находиться рядом с Вольским. И она малодушно наслаждалась сегодняшним днем, не желая знать, что будет завтра, и втайне мечтая, чтобы это завтра вообще никогда не наступило.

Когда откровенная Дуся спросила умную Соню, как ей Вольский, Соня только плечами пожала. Как ей может быть Вольский? Никак он ей…

Правда, достоверно изобразить равнодушие не очень-то получилось. Дуся усмехнулась, подняла бровь и, протянув «Да неужели никак?», глянула на Соню как-то особенно весело. Богданова немедленно залилась краской, Дуся сама себе кивнула и стала поудобнее устраиваться в кресле. Соня с ужасом поняла, что пламенная Слободская намерена довести дело до победного конца и выпытать всю правду про Вольского. Однако Слободская ни о чем выспрашивать не стала. Она неожиданно скривилась и зашипела, словно кошка, которой прищемили хвост:

– Ч-черт, нашлялась, дура, по лесу.

Задрав штанину, Дуся уставилась на свою ногу. Мелкая красная сыпь, покрывавшая ее два часа назад, превратилась в отвратительного вида сине-багровые пятна.

– Это что с тобой? – спросила Соня.

– Не знаю, – пожала плечами Слободская. – Фигня какая-то.

Однако медсестра Богданова заявила, что никакая это не фигня, заставила Дусю раздеться до трусов и учинила ей медосмотр, в результате которого обнаружилось, что омерзительные пятна покрывают ноги пламенной журналистки от лодыжек до бедер. Имелись пятна и на левом боку, и на животе.

О том, чтобы Дуся осталась без квалифицированной медицинской помощи и умерла от неизвестного науке заболевания в калужском захолустье, не могло быть и речи. Соня велела Слободской одеваться. Сейчас они вместе поедут в больницу. Пусть Борис Николаевич, московский доктор, который лечит здесь Вольского, посмотрит на Дусины прелести и назначит лечение.

* * *

В одиннадцать вечера полуголая Слободская все еще мерзла на клеенчатой кушетке. Борис Николаевич сделал ей какие-то соскобы, а потом битый час беседовал по телефону с дерматологами, вирусологами и прочим столичными специалистами. Доктор Кравченко как раз прощался с одним из них, когда в смотровую, размахивая пухлыми ручками, колобком вкатился маленький человечек со сверкающей лысиной.