Лапник на правую сторону - Екатерина Костикова

Так Соня и вошла в палату: счастливая, сияющая, рот до ушей. Вошла и встала на пороге, улыбаясь, как идиотка.

Вольский в койке был не один. Над ним склонилась нереальная красотка. Соня вошла аккурат в тот момент, когда красотка запечатлела на губах бизнесмена и мецената страстный поцелуй. Услышав, как хлопнула дверь, Вольский спихнул с себя эфирное создание, не обратившее на Соню ни малейшего внимания, и прошипел:

– Гос-с-поди-и! Вам-то что здесь надо?! Я что, вас приглашал?

«Что, Богданова, получила?» – подумала Соня. В носу у нее защипало. Не хватало еще перед ним разреветься.

– Сейчас девять часов вечера, – сообщила она Вольскому ледяным тоном. – В это время у меня начинается дежурство.

На ватных ногах дошла до стола, отодвинула в сторону хорошенькую лакированную сумочку (хорошенькие любовницы должны носить хорошенькие сумочки, как же иначе), села и тупо уставилась в листок с назначениями на ночь. В носу снова защипало, строчки поплыли перед глазами, и Соня крепко зажмурилась. Она глубоко вздохнула, загнала слезы обратно, встала, громыхнув стулом, и поплелась к шкафу за физраствором. Дивная красотка что-то щебетала Вольскому на ушко, Вольский что-то бурчал в ответ.

Слушать, о чем они там шепчутся, нельзя было ни в коем случае. Это ведь их личное дело, правильно? А ее дело – входить в палату, когда какая-нибудь фея припадает поцелуем к его невозможным губам, которые идиотка Богданова считала своими. Просто такая работа, черт бы ее побрал. Да сто лет бы она этого треклятого олигарха с зелеными глазами не знала и не видела, ей он вообще поперек горла со всеми своими заскоками и со всеми своими красотками. Она бы с пребольшим удовольствием валялась дома в диване с книжкой. Просто она за это деньги получает. Не у всех же есть заводы и пароходы. Кто-то сам зарабатывает. Вот она и трудится. Нечего было целоваться на больничной койке. А то сам целуется, а потом орет на медсестру при исполнении. Дома пусть целуется с кем хочет.

– Прошу прощения, – сказала Соня все тем же тоном снежной королевы, подходя к койке и глядя, как красотка теребит наманикюренными пальчиками простыню. – Я должна поставить вам капельницу.

– Лена, давай! – хлопнул Вольский красотку по спине здоровой рукой. – Иди уже. У меня процедуры.

– Аркаш, давай я пока тут посижу…

– Лен, я же понятно, кажется, сказал: у меня процедуры. Я вообще не понимаю, зачем ты приехала.

– Я… Я к тебе приехала… – замялась девушка. Лицо у нее сделалось совсем детским, потерянным.

– Не надо ко мне ездить! – заорал Вольский. – Это больница, а не национальный заповедник «Ключевская сопка», чтобы сюда кататься! Что ты приехала?! Полюбоваться?! Ну? Полюбовалась? Или организуем экскурсионный маршрут к постели умирающего друга?!

– Извини, – тихо сказала девушка.

– Извините, – обернулась она к Соне. – До свидания. Ты, Аркаша, позвони мне, ладно?

– Позвоню, – буркнул Вольский, подставляя Соне руку Хлопнула дверь, зацокали по коридору каблуки.

– Что вы так смотрите? – накинулся Вольский на Соню. – Что?! У меня волосы позеленели?! Или, может, глаз на лбу появился? Что?!

– Ничего, – ответила Соня.

«Ты козел», – вот как это прозвучало. «А я дура, потому что в тебя, козла, влюбилась», – добавила она про себя.

Вольский засопел, отвернулся, закрыл глаза. Наплевать на все. Если он хочет орать – так он и будет орать. А кому не нравится – может выйти за дверь. Да, вот такой вот он козел, и что? Кому не нравится, может вообще убираться к черту. Больно надо!

Чуть-чуть приоткрыв левый глаз, он увидел, что Соня сидит за столом, уставившись в книгу, и даже не смотрит в его сторону. Да и ради Бога. Вольский закрыл глаз, полежал немножко и снова открыл – теперь правый. Нет. Не смотрит.

Он слегка заворочался и тихонько застонал. Соня поерзала на стуле, усаживаясь поудобнее, и еще ниже склонилась над книгой.

«И пожалуйста! Не очень-то и хотелось!» – подумал Вольский.

Почему его должно волновать, что какая-то там фигуристая медсестра считает его козлом и самодуром? Вовсе его это волновать не должно. Просто погано очень, вот и все. Но это потому, что рука болит. И голова тоже. Именно. Так погано, потому что он больной человек. А медсестра, которой он платит, и хорошо платит, между прочим, сидит, уставившись в книжку, и совершенно не обращает на него внимания. Ей, видите ли, неприятно, что пациент оказался таким замечательным хамом. Ну и что? Ему, может, и самому неприятно. Вольский тяжело вздохнул.

Соня перевернула страницу. Читать она не могла. Из последних сил изображая равнодушие, она мечтала об одном: пойти в туалет, запереть дверь и нареветься всласть.

– Вы не обижайтесь, – сказал Вольский сердито. – Я на вас орать не хотел. Извините.

Соня подняла голову, стараясь, чтобы свет от настольной лампы не падал на лицо: Вольскому ее красные глаза видеть не полагалось. Кивнула:

– Я понимаю.

– Нет, не понимаете! – рявкнул Вольский, злясь пуще прежнего на себя, на нее. – Не понимаете и обижаетесь.

– Аркадий Сергеевич, я медсестра, – ответила Соня. – Персоналу на пациентов обижаться не полагается. Ваша девушка…

Что его девушка? Очень красивая? Не может поставить капельницу? Целовала его? Должна пойти к черту, потому что я тебя люблю и знать не хочу никаких девушек? Не вовремя приехала?

– Моя девушка зря приехала, – сказал Вольский. – Я просил ее остаться в Москве. Не хотел, чтобы она меня видела… Такого… Не люблю, когда меня жалеют.

«Конечно, – подумала Соня, – твоя девушка слишком хороша, чтобы видеть тебя такого. Такого тебя должна видеть только я».

– Это ваше личное дело, – произнесла она вслух. – Я все понимаю и не обижаюсь. Можете спокойно спать.

Это действительно было его личное дело. Но спокойно спать, пока она сидит, уткнувшись в книгу, и злится на него, Вольский не мог. Это было очень личное дело. Кажется, даже слишком личное. Он не хотел здесь никаких девушек. Он хотел, чтобы эта чертова медсестра смотрела на него по-прежнему внимательно, чтобы хмурилась, когда он стонет, поправляла подушку, чтобы жалела его, потому что никому другому он себя жалеть все равно не позволит.

– Я не люблю, когда меня жалеют, – упрямо повторил Вольский. – Вообще мужчину никто не должен видеть таким инвалидом. Это отвратительно. У меня вон утка под кроватью, нормально?! Вы что, считаете, что утка под кроватью приводит девушек в восторг?!

– Я считаю, что если ваша девушка вас любит, ей совершенно все равно, что у вас там под кроватью.

– Вы что, правда так думаете? – спросил Вольский. Он выглядел очень удивленным. Так бывает? Кто-то может любить инвалида с уткой под кроватью?

– Я медсестра, – ответила Соня.

Все правильно. Она медсестра. Поэтому ей все равно. Ее не надо стыдиться, когда больно, перед ней ты можешь быть жалким, голым, беззащитным. Медсестра с прохладными руками примет тебя вот такого – переломанного, несчастного… Положит ладонь на лоб, даст попить, накроет простыней. Это ее работа. Потом Вольский поправится, и она будет хмуриться, когда стонет другой забинтованный пациент, и уже ему будет поправлять простыню, промокать стекающие по подбородку капли воды. И ей наплевать будет на Вольского, который снова останется один, снова будет играть в крутого парня, ездить в Давос, ужинать с нереальными красотками и просыпаться в пять утра после дурного сна, зная, что у него нет никого по-настоящему близкого. Никого, кто бы узнал и полюбил его самого, такого, как есть, со всеми заскоками, страхами и глупостями. Никого с такой белой шеей и прохладными руками.