Пусть смерть меня полюбит - Рут Ренделл

– С тобой все будет в порядке, – выговорил он. – Возьми себя в руки и успокойся, ладно? Мы тебе ничего плохого не сделаем, если будешь нас слушаться. Честно. Ну, утихни ты уже, чего ты?

Джойс не могла утихнуть. Марти выключил свет, но в комнате не стало темно – из-за желтого сияния фонарей за окном здесь никогда не наступала темнота. Он улегся на матрас, сунул пистолет под подушку и заткнул уши пальцами. Ему казалось, что он сам сейчас расплачется. Где бродит этот чертов Найджел? Разве он уже не должен был вернуться? Плач Джойс эхом отдавался в комнате. Это было хуже, чем шум моторов и гудки проезжающих мимо дома грузовиков и автобусов. Затем плач стал тише, смолк, и наступила тишина. Джойс выплакалась и уснула. Марти решил, что тишина еще хуже шума. Он был зверски голоден, он жаждал выпивки, и он с пятнадцати лет не ложился спать так рано.

В момент, когда он уже готов был сдаться, выскочить прочь и убежать куда глаза глядят, бросив и Джойс, и деньги, в дверь постучали. Марти подскочил, сердце его едва не остановилось. Стук раздался вновь, а за ним – сердитый шепот. Это был всего лишь Найджел – наконец-то он вернулся.

Джойс не пошевельнулась, но парни старались говорить едва слышно.

– Пришлось ждать, пока проклятые газовщики уберутся. Машина в гараже. Я дошел до Чингфорда и сел на автобус. Боже!

Найджел бросил связку фордовских ключей в пакет с деньгами. На кухне он нашел шнурок, продел его в большой железный ключ от двери и повесил к себе на шею. Парни выключили керосиновый обогреватель, оставили пистолет под подушкой и завалились спать. Только что миновала полночь – финальный рубеж самого длинного дня в их жизни.

Когда Алан проснулся, то не сразу понял, где находится. Комната была залита оранжевым светом. «Великий боже (как отметил лорд Байрон наутро после свадьбы, увидев солнечные лучи, просвечивающие сквозь красный балдахин кровати), я точно в аду!» Затем он вспомнил. Все разом вернулось к нему, как сказала бы Джойс. Часы показывали пять утра, а свет исходил от уличных фонарей, пробивающихся сквозь шторы цвета мандарина, – должно быть, вечером он сам неосознанно задернул эти шторы. Он проспал одиннадцать часов. Деньги, уже высохшие и покоробившиеся, отсвечивали в золотистом сиянии. «Великий боже, я точно в аду…»

Алан слез с кровати, вышел в коридор и обнаружил санузел. С внутренней стороны двери в его номере висело объявление, сделанное на странном английском: «Руководство не возьмет на себя ответственность за ценность, оставленную в комнате на страх и риск владельца». Он снова сложил деньги в карманы плаща, но теперь его пугала мысль ходить вот так, с битком набитыми карманами. Всю ночь он проспал в одежде, и его брюки теперь были такими же мятыми, как банкноты, поэтому Алан снял их и положил под матрас – такой способ гладить брюки пропагандировал Уилфред Саммит. Раздевшись, Алан опять лег в постель, слушая гул дорожного движения за окнами, снова усиливающийся по мере наступления утра. Это напомнило ему о том шуме, который должен подняться из-за его и Джойс исчезновения и пропажи денег, о повсеместном розыске, который непременно должны объявить.

Со страхом он подумал, что, когда Джойс освободится или будет спасена, она расскажет полиции о том, что его не было в банке, когда пришли грабители. Он некоторое время размышлял об этом, и даже в холодной комнате эта мысль заставляла вспотеть. Она скажет им, и они проследят его перемещения от машины до автостанции, от автобуса до поезда. Алану казалось, что он выделяется в толпе, словно прокаженный или урод, или – как там сказал Киплинг? – точно горчичник в угольном подвале. Но Джойс могла и не знать. Все зависит от того, завязали ли ей глаза и сколько человек там было. Если она видела, что его автомобиль по-прежнему стоит во дворе, и если машина похитителей уехала не сразу после того, как туда втолкнули Джойс… Алан цеплялся за эту надежду и чувствовал себя виноватым перед Пэм и детьми. На свой лад, Пэм была ему хорошей женой. Ему казалось однозначным, что, каковы бы ни были последствия вчерашнего, он никогда больше не будет жить с ней, никогда не разделит с нею постель, и не поедет за покупками в Стэнтвич, и не уступит ей ради сохранения спокойствия. Это было прошлым, банк тоже был прошлым. Будущее представлялось или свободой, или тюремным заключением.

В семь утра он поднялся, накинул плащ на манер домашнего халата и отправился в ванную. Вода была едва теплой, потому что у Алана было три тысячи фунтов в карманах, но не было десятипенсовой монеты, чтобы бросить ее в щель нагревателя. Дрожа от холода, он оделся. Брюки выглядели не так уж плохо. Алан сложил банкноты так компактно, как только мог, часть сунул в боковые карманы пиджака, часть – в брючные карманы, а остальное – в нагрудный карман. Из-за этого он стал выглядеть толще. Мистер Аззиз не предоставлял постояльцам завтрак, как, впрочем, и другие трапезы, поэтому Алан пошел поискать, где можно было поесть.

Едва выйдя на улицу, он ощутил холодный страх. Должно быть, он уже в розыске и его смогут узнать в лицо куда вероятнее, чем члена королевской семьи или поп-звезду. Он и не вспомнил, что в семействе Грумбриджей или Саммитов не было обычаев позировать для студийного портрета или делать хорошие любительские фотографии, и потому нигде не существует крупного узнаваемого изображения его лица. Каким-то магическим или научно-техническим образом подобное изображение могли создать и представить на всеобщее обозрение – так ему казалось. Алан уткнулся в витрину с выставленными в ней газетами, пытаясь увидеть что-то, будучи незамеченным, но жирные черные заголовки прыгали у него перед глазами. Он постоял, устремив глаза на прилавок с шоколадными плитками, пока вновь не осмелился поднять взгляд на витрину.

Но перед ним был портрет Джойс, а не его собственный. На фотографии, сделанной Стивеном Холлэмом, Джойс выглядела почти красавицей. «Девушка из банка похищена», – гласила одна газета, другая писала: «Менеджер и кассирша похищены при ограблении банка». Он взял обе газеты дрожащими руками и протянул фунтовую банкноту. Продавец за стойкой спросил, нет ли у него денег помельче. Алан только покачал головой, не в силах произнести ни слова.

Он забыл о завтраке и удивлялся, как вообще мог подумать о чем-то подобном. Усевшись на скамейку на Шепердс-Буш-грин, он заставил себя прочитать купленные газеты, хотя его инстинкт призывал выбросить их и бежать прочь, прочь. Однако Алан сделал глубокий вдох и принудил себя пробежать глазами по заголовкам, а потом и по более мелкому шрифту самих статей.

Прежде чем он нашел свою фотографию, ему пришлось перевернуть несколько страниц. Он понял, что это фото поместили там потому, что оно имело весьма слабое сходство с оригиналом, было совершенно бесполезно для идентификации и ничего не добавляло к словесному описанию. Кристофер сфотографировал его, Пэм и Уилфреда Саммита в саду на улице Вершина Холма. При увеличении снимок стал еще более смутным, лицо Алана на нем превратилось в расплывчатую улыбающуюся маску. Это в равной степени могло быть портретом констебля Роджерса или П. Ричардсона – просто какие-то люди, стоящие среди зарослей пампасной травы.

Во второй газете была помещена та же самая фотография. Существовали ли вообще другие фото? Только такие же размытые снимки, подумал Алан. На его свадьбе, этом поспешном событии, призванном прикрыть позор, не было ни одного фотографа. Когда он осознал это, парализующий страх начал отступать. Ужас отпускал его, как болезнь отпускает человека при выздоровлении, возвращая прежнюю подвижность. Алан только сейчас увидел туман, бледное солнце, траву в скверике, других людей и с новой силой ощутил голод и жажду. Если его нельзя опознать и идентифицировать, ему нечего бояться. Это осознание, сперва неспешно вползавшее в разум, вдруг нахлынуло волной, граничащей с восторгом и унесшей желание читать другие газетные статьи. Он забыл про Джойс, которая сейчас вполне могла уже быть в безопасности, могла даже вернуться домой, почти ничего не помня о произошедшем. Он был свободен и в безопасности, он получил то, чего желал.