Канарский вариант - Андрей Молчанов

В композиции присутствовало развевающееся красное знамя, голубки и - оливковая ветвь в руке женщины, у которой за блузкой розовели подкрашенные соски. Масляная бордовая краска трескалась на ее каменных губах и на ногтях ног, обутых в тапочки-вьетнамки. Глава семьи, державший на плече чахлого младенца, смотрел в поющую даль коммунизма с вдохновением загипнотизированного идиота, и Одинцов не удержался от кривой ухмылки, узрев на его убогих кроссовочках - точной копии тех, что некогда заваливали социалистические прилавки, - подведенные черной кисточкой шнурочки.

Эта скульптурная карикатура была плодом трудов либо жутчайшего халтурщика, не обладающего и мизерной толикой какого-либо художественного вкуса, либо тонкого злорадного злопыхателя над дуростью как предложенного ему проекта, так и над всей системой совдеповской лживой агитации, чье вранье в итоге кислотой изъело и вполне реальные ценности того времени, когда на лицах людей в метро и на улицах улыбки редкостью не считались.

Он постоял, глядя, как пожилая уборщица в оранжевой синтетической безрукавке старательно выжимает в ведро грязную мешковину, снятую со швабры, - серую, ветхую ткань.

И отчего-то представилась Одинцову его нынешняя жизнь с выхолощенным, напрочь утраченным смыслом, сродни этой половой тряпке, пропустившей через себя нуды метрополитеновской грязи.

В Питере я проторчал неделю, каждодневно навещая следственные органы государственной безопасности, интересовавшиеся вопросами, на удивление далекими от существа возбужденного уголовного дела, а именно: в чем состоит мой сегодняшний бизнес, какое у меня мнение об американском партнере Соломоне, с кем из представителей русскоязычной эмиграции общаюсь, что представляет из себя род их занятий и образ жизни, звонил ли мне кто-нибудь в гостиницу из Москвы или из Америки? Да, и такой вопрос звучал из уст следователя - молодого интеллигентного человека со скучным лицом и голосом, в котором превалировали небрежные интонации, неприятно воздействующие на сознание.

То ли гэбэшники считали меня за дурака, то ли сознательно переигрывали, так или иначе, я уяснял, что интерес к моей персоне у них угасает и вскоре меня отпустят с миром.

Вероятно, им удалось выйти на живой и горячий след, а оттого процедура моих допросов становилась все более формальной и даже надуманной.

Красавица солистка меня уже не навещала, разрабатывая, видимо, иные, более перспективные в финансовом и информационном планах объекты, и я прекрасно высыпался, хотя особенного удовольствия от сна, не потревоженного присутствием рядом жаркого женского тела, не испытывал.

Тофика, по словам следователя, освободили, он уехал в Москву, и данный факт царапнул мое сознание, ибо кавказский друг, зная, что я торчу в гостинице, даже не удосужился на телефонный звонок мне, попавшему благодаря его вольным или невольным аферам в глубокую и вонючую лужу. С другой стороны, такая его позиция поселяла неосознанную тревогу и подозрения.

Соломон сразу же по приезде в Москву отзвонил мне, сказав, что наклюнулось какое-то дельце и он отбывает на неделю в Тамбов, но вот закавыка: ему нужны наличные, и не мог бы я попросить своих друзей одолжить ему сумму в размере причитающейся доли за «линкольны»?

Просьба показалась мне странной, и я ответил отказом.

Впрочем, вся эта странность разъяснилась сразу же по моему прибытию в родной город, куда наконец меня отпустили питерские гэбэшники: незамедлительно отправившись с вокзала в офис, я обнаружил там по-хозяйски расположившихся незнакомцев, активно пользующих нашу оргтехнику, кухонную посуду и мебель.

Секретарша Мария, покорно прислуживающая наглым пришельцам, воззрилась на меня, как на воскресшего мертвеца.

Из ее объяснений, происходивших на фоне щелкающего факса, попискивающих компьютеров и трезвонивших телефонов, следовало, что Соломоша, заявив ей, будто меня посадили на пятнадцать лет, спешно сдал офис в субаренду какой-то фирме, содрав с нее плату за два года вперед, впарил до кучи вселенцам наше имущество и - отбыл в Соединенные Штаты. По мнению Маши, сохранившей за собой прежнюю должность, - навсегда!

Слушая ее, я посматривал на занятых рабочей суетой незнакомцев, не удосуживающихся оказать мне ни малейших знаков внимания, однако превосходно понимающих смысл нашего диалога с перешедшей в иное владение секретаршей. По крайней мере, на лицах деловых ребят отчетливо угадывалась готовность к конфликту. Со мной, естественно. Способным по наивности приняться за интенсивную накачку несуществующих прав.

Не обременяя ни себя, ни возможных оппонентов выбросом негативных эмоций, я спустился в метро и по прямой ветке поехал домой, пытаясь осознать сложившееся положение.

Соломоша, ясное дело, струсил. Но почему? Объяснений тут существовало как минимум два.

Первое: Тофик и его кареглазая компания, изменив цвет радужной оболочки на ясно-голубой, могла выставить нам громадную неустойку за контрабанду, заявив, что во всем виноваты мы и только мы.

Подобное обвинение, не учитывавшее загадочных манипуляций Аслана с бензобаками, отличалось изрядной натяжкой, однако в теории не исключалось, а мой позорно бежавший партнер к тому же ни о каком Аслане не ведал.

Вариант номер два: Соломошу могли взять за хобот гэбэшники. Раньше, может, он и поюливал с ними - застойно-благодушными, а сейчас, благодаря инциденту с контрабандой, те запросто могли пойти на шантаж, потребовав от него каких-либо конкретных услуг.

В этом случае, надо полагать, Соломоша выразил согласие и - свинтил на свою виллу, сочиняя по дороге текст предназначенной для ФБР повинной.

Вот версии. Лежащие на поверхности. Впрочем, есть и еще одна: усталость от безрезультатности дел за последний год, от серой и опасной российской жизни, от череды больших и малых неудач…

Ну а лукавство господина Спектора, связанное с продажей офиса, хотя и вызывало у меня досаду, в целом воспринималось мною снисходительно: не компенсировать утрату отданных Фире денег этот персонаж из уже прошлой - с сегодняшнего дня - жизни, конечно же, не мог. И обвинять тут следовало не столько Соломошу, сколько его органические рефлексы. Ну а рефлекс - чего с взять, с рефлекса?

Я вошел в квартиру, услышав знакомый гуд токарного станка: папаня занимался трудами праведными.

Выйдя на пенсию, он установил на лоджии двойные рамы, соорудил стены из пенопластовых блоков, обшив их лакированной вагонкой, затем вывел в образовавшуюся комнатку дополнительную батарею и устроил себе теплую комфортабельную мастерскую с точилом, миниатюрными токарным и фрезерным станками, инструментальным стеллажом и кучей разнообразных слесарных приспособлений.

Из мастерской папаня не вылезал, ваяя в ней ружья и пистолеты для подводной охоты, которой, несмотря на преклонный возраст, до сих пор увлекался, выезжая совместно со мной на заповедные речки и озера, затерявшиеся в глубинах не граничащих с Московской областью регионов.