Эхо - Пэм Муньос Райан

Фридрих посмотрел на отца, на дядю Гюнтера. Неужели это все взаправду?

Он медленно побрел к себе наверх. В спину ему неслись тихие голоса из гостиной. Папа и дядя Гюнтер строили планы побега.

Фридрих, глубоко несчастный, присел на край кровати. Все его надежды и мечты развеялись. Привычный мир разбился вдребезги. Как могла жизнь перемениться в одну минуту?

Он тронул рукой прислоненную к кровати виолончель. Завтра ночью они унесут музыкальные инструменты к дяде Гюнтеру. В его квартире есть кладовка, где их можно спрятать. И сколько они там будут томиться? Месяцы? Годы? Вечно?

Фридрих вынул из кармана гармонику и стал играть «Иисус — всегдашняя мне радость» — финальный хорал из кантаты № 147 Баха. Невольно вспомнил, как впервые его услышал.

Он еще ходил в детский сад. Они с отцом зашли в музыкальный магазин — купить смычок. Посреди зала стоял граммофон в резном деревянном ящике. Играла пластинка — тот самый хорал. Фридрих замер как зачарованный. Когда музыка кончилась, он стал упрашивать хозяина магазина поставить пластинку еще раз. Тот согласился. Вечером Фридрих, стоя перед отцом, размахивал расческой как дирижерской палочкой и напевал мелодию, словно рассказывая что-то. Он тогда впервые попробовал дирижировать и до сих пор помнил, с каким изумлением и восторгом ему хлопали отец и Элизабет.

Он откинулся на подушку, глядя в темноту.

Есть в Берне консерватория? Или хоть что-нибудь такое же чудесное, как жизнь в Троссингене, с отцом, дядей Гюнтером и родными людьми на фабрике?

Внизу, в прихожей, щелкнула дверца часов, и стойкая кукушка прокуковала время. Только голос ее звучал не как обычный радостный щебет, а как предостережение.

На следующее утро Фридрих пошел на работу, измученный тревогой. Ночью он почти не спал.

У самых ворот фабрики его окликнул голос Ансельма:

— Фридрих, постой!

Не до Ансельма сегодня. Фридрих сделал вид, что не слышал.

Через несколько шагов его схватили за руку и развернули.

— Я просил — постой! — сказал Ансельм со злостью, но сразу же улыбнулся. — Помнишь, я обещал сводить тебя на собрание гитлерюгенда? Сегодня вечером как раз будет. Пошли, посмотришь наконец, как там весело. Я за тобой зайду в семь.

Почему Ансельм никак не может оставить его в покое?

Фридрих вырвал руку.

— Я же сказал, мне это неинтересно! — Он старался говорить ровным голосом.

Фридрих прибавил шагу, но Ансельм не отставал:

— Неважно, интересно тебе или нет. Сходишь разок — заинтересуешься. Понимаешь, твоя сестра взяла с моей сестры слово, что я тебя приведу на собрание, ради твоего же блага и ради блага всей твоей семьи. И я ее просьбу выполню. Для твоего отца уже поздно, Фридрих, а для тебя еще нет.

Фридрих остановился как вкопанный. Руки сами собой сжались в кулаки.

— Да, Фридрих. Вчера вечером дядя рассказал отцу про Мартина Шмидта и его еврейского приятеля. Насколько я понял, твоему отцу это даром не пройдет. — Ансельм положил Фридриху руку на плечо. — Но для тебя еще есть надежда. Ну так что, пойдем сегодня? Ради твоего же спасения и во имя Германии.

Фридрих попятился, стряхивая руку Ансельма.

— Сегодня я не могу. У меня намечены другие дела.

— Какие еще дела? Фридрих, что может быть важнее?

— Я… Меня не будет дома!

— А где ты будешь? Ну скажи!

Зачем Ансельм к нему привязался? Хотелось крикнуть, чтобы не лез не в свое дело, но Фридрих понимал, что тот не отстанет.

И он ляпнул:

— Мы в выходные поедем в Берлин — навестить сестру.

Ансельм уставился на него во все глаза:

— Точно?

Потом вдруг ухмыльнулся, как будто что-то сообразил.

Кивнул и потрусил прочь, крикнув через плечо:

— Как скажешь, Фридрих!

Почему Ансельм вдруг отступился? И почему он побежал в город, а не на фабрику?

Когда Фридрих пришел домой с работы, у дверей уже ждали собранные сумки и обе виолончели. Отец ничего не забыл упаковать?

Они пообедали молча и не торопясь. Было еще рано идти к дяде Гюнтеру. Отец мыл посуду, а Фридрих ее вытирал и убирал на место. Руки двигались механически, а мыслями он был далеко.

Вдруг в дверь грубо постучали. Фридрих оглянулся на отца:

— Ты кого-то ждешь?

Отец покачал головой.

Он прошел в гостиную и выглянул из-за занавески.

— Это за мной. Фридрих, слушай внимательно. Молчи, ничего не говори, в чем бы меня ни обвиняли.

— Отец… — У Фридриха что-то сжалось в животе.

Отец крепко его обнял:

— Прости, это все из-за меня. Главное — молчи, что бы ни случилось.

Потом отец отпустил его и отпер дверь.

На пороге стояли двое штурмовиков в коричневых рубашках. Один — низенький и толстый, другой на целый фут выше своего напарника.

— Господин Шмидт, — сказал высокий, — я — капитан Эйфель, а это капитан Фабер. Можно войти?

Они шагнули в прихожую, не дав отцу времени ответить.

Эйфель кивнул на багаж:

— Куда-то уезжаете?

— Да, в Берлин, к дочери.

Штурмовики вошли в гостиную и осмотрелись. Отец шел за ними, Фридрих держался поближе к нему. Никто не стал садиться.

— Видите ли, господин Шмидт, в том-то и вопрос, — проговорил Фабер. — Нам сообщили, что вы направляетесь в Берлин повидаться с дочерью. Однако вашей дочери сейчас нет в Берлине. Она вместе с дочерью начальника полиции готовится к митингу в Мюнхене и пробудет там все выходные.

— Мы… У нас в Берлине есть еще родственники, — сказал отец.

— Они тоже будут на митинге в Мюнхене, — ответил Эйфель. — Поездка в Берлин — всего лишь прикрытие, так?

У Фридриха даже голова закружилась от внезапной догадки. Вот почему Ансельм сегодня утром от него отстал! Он знал, что Элизабет с Маргаретой поедут на митинг в Мюнхен. Сообразил, что Фридрих врет, и наябедничал своему отцу — начальнику полиции. Теперь и отец Фридриха попался на лжи.

— К сожалению, вам придется отложить поездку, поскольку у вас нет никаких дел в Берлине, — сказал Фабер.

— И мы вас попросим проследовать с нами в участок. Для беседы, — сказал Эйфель.

— По какому поводу? — спросил отец.

— Там все объяснят. Прошу! — Фабер приглашающе повел рукой.

— Да, конечно. — Отец оглянулся на Фридриха. — Я уверен, это ненадолго.

Эйфель подошел вплотную к Фридриху, разглядывая его лицо.