Про Бабаку Косточкину - Анна Никольская

С первыми лучами рассвета мы стояли на пороге дома номер 4. Окна гостеприимного бабушкиного дома были наглухо заперты ставнями.

— Она спит, — бодро сказала Бабака. — Ничего-ничего! Сейчас хлопнем по горяченькому чайку и в постельку! — сказала она, входя в избу.

Внутри бабушкин дом оказался уютным, жарким и деревянным, как шведская сауна.

На длинном столе с расшитой цветами скатертью дружелюбно попыхивал пузатенький самовар. Бочонок мёда, корзинка с баранками, сахар-рафинад, весёленькие чайные пары — баба Моня явно подготовилась к приему дорогих гостей. Только где же она сама?

Из соседней комнаты доносился храп.

— Умаялась бабуля, — умилилась Бабака. — Не будем её будить.

Мы сели за стол и стали чаёвничать. Меня просто трясло от голода, и, честно говоря, я бы съел что-то посущественнее, но приходилось довольствоваться баранками.

— Заберёмся на печь, — прихлёбывая из блюдца, отдувалась Бабака, — наденем валенки, нырнём под стёганое лоскутное одеяло и заживём полноценной жизнью селян!

— Тут даже телевизора нет, — сказал я, озираясь по углам. — О какой полноценной жизни идёт речь?

— Не привередничай. У тебя, можно сказать, уникальный шанс приобщиться к деревенскому укладу. Забыв о суёте, отринуть прочь новые технологии, вдохнуть полной грудью запах свежего сена, парного молока, конского навоза! В конце концов, далеко не у каждого есть такая аутентичная фольклорная бабушка, как твоя.

— Какая-какая? — не понял я.

— Аутентичная. Настоящая то есть. Она же дитя природы! Слышишь, как она бодро храпит за стенкой? Разве так может храпеть хилый житель мегаполиса?

Но храпа больше не слышалось. Вместо этого из ходиков на стенке вылезла механическая кукушка, каркнула семь раз по-вороньи и юркнула обратно.

— Какая пре-елесть… — опять умилилась Бабака и вдруг осеклась. Её морда мгновенно стала постной, а лапы медленно поднялись вверх.

— Кто такие? — брякнул металлом чей-то голос сзади.

— Только не стреляйте! — пролепетала Бабака и, лишаясь чувств, стала сползать по лавке.

Я обернулся и замер в ужасе.

Целя в меня раздвоенным стволом охотничьего ружья, в дверях стояла старая пожилая старушка.

По сросшимся бровям и приметной родинке на носу я вычислил, что это баба Моня. Моя родная бабушка.

Родная бабушка передёрнула затвор и тронула указательным пальцем курок. Она метила мне промеж глаз, и что-то мне подсказывало, что в подобных благоприятных обстоятельствах (ни встречного ветерка, ни ограниченной видимости) бабушка едва ли промахнётся. Оставалось одно — взять себя в руки, что я немедленно и сделал.

— Бабушка! — нежно вскрикнул я, раскидывая руки для объятий. — Это же я! — Для убедительности я закрыл глаза и сложил губы трубочкой — для поцелуя.

— Кто это — я? — подозрительно прищурилась бабушка, оглядывая меня с головы до пят.

А вид у меня, надо сказать, был непрезентабельный. Угваздался я весь, шастая по лесу. Мокрый, перепачканный, уши горят — вылитый бандит с большой дороги!

— Вас, таких ушлых задохликов, здесь целые табуны по ночам колобродят! — выдала скороговоркой баба Моня.

— Баба Моня, я твой внук! Я Костик! — проорал я как можно надрывнее.

— Костик? — вздрогнула бабушка. — Это ты?.. — Она вдруг схватилась за сердце и стала потихоньку сползать вниз по стеночке.

Ружьё выпало из её рук, ударилось об пол и оглушительно стрельнуло.

— Да разве ж я знала, что вы вчера приезжаете? — говорит баба Моня, громыхая на кухне горшками. — Да если б я знала, что вы вчера приезжаете, неужто б я вас не встретила? Мне ж Степан сказал, что вы ж сегодня приезжаете!

— Матрёна Игнатьевна, вы бы ружьишко-то прибрали. Всё-таки ребёнок в доме, — замечает Бабака с отвёрткой в зубах.

Она сидит на печи и чинит ходики. Вернее, подстреленную бабушкой кукушку. Бабака у нас — рукодельница и мастер на все лапы.

— Ох! — опять хватается за сердце баба Моня. — Ох, родимая! Никак не привыкну, что ты у нас говорящая. Ты, поди, и грамоте обученная?

— Я восьмилетку заканчивала, — с гордостью отвечает Бабака. — И курсы кройки и шитья. А ещё кулинарный техникум при Академии Федеральной службы безопасности.

— Она у нас замечательная, — поддакиваю я и зеваю во весь рот.

День на нервах и ночь без сна таки сделали из меня задохлика.

— Ишь ты! — присвистывает бабушка. — А ну, сними-ка, внучонок, пробу с моих кислых щей! Небось отродясь таких наваристых да жирных не пробовал!

— Я не голоден! — помня мамин завет, выкрикиваю я.

Баба Моня невозмутимо наливает дымящихся щей в глубокие тарелки с каёмкой, швыряет на стол три сочных белых луковки и вынимает из печки зажаристый каравай.

— Хлеб — всему голова! — говорит бабушка, не размыкая сросшихся бровей. — Чуете?

— Чуем! — говорим мы хором, вдыхая аромат свежего деревенского хлеба.

С хрустом баба Моня взрезает твёрдую золотистую корочку, и я вижу внутри жёлтый ноздреватый мякиш, от которого ещё валит тёплый пар.

— «И вальсы Шуберта, и хруст французской булки…» — напевает себе под нос Бабака и тянет лапу за корочкой.

— Пускай остынет малёк! — качает головой бабушка. — Грешно горячий хлеб есть. Сейчас поспите с дороги, и в лес рванём.

— За подснежниками?

— А вечерком в баньку по-чёрному!

— Щи у вас кисленькие такие, ням-ням! — подхалимничает Бабака. — И в горнице так светло! А скатёрку вы сами вышивали?

Я уплетаю щи, грызу луковку, слушаю болтовню моих родственниц, вдыхаю запах горячего мякиша и ощущаю себя полноценным деревенским жителем. Настоящим селянином. Аутентичным.

— Бабушка, а куда мы идём?

— Любопытной Варваре на базаре язык оторвали, — деспотично отрезает баба Моня.