Входят трое убийц - Франк Хеллер

Доцент смотрел сквозь только что протертые стекла очков на бога благоденствия.

— Я историк религии, — сказал он. — Изучая свою науку, я узнал, что большинство богов, которым поклонялись люди, были злы. А каковы боги, таковы и их почитатели. Люди способны почти на все, когда речь идет об их благоденствии… или о том, что представляется им благоденствием. — Он перевел взгляд с Кристиана на Эбба. — Когда наш друг поэт изложил нам проблему, связанную с тремя братьями, мне вспомнилась строчка Шекспира, всегда производившая на меня сильное впечатление. Это строчка из «Макбета», но в диалоге ее нет, это всего лишь ремарка. Во всей своей елизаветинской краткости и насыщенности она звучит так: Enter three Murderers. «Входят трое убийц». Их имена нам неизвестны, но число их в трагедии обозначено. Разве не хорошее название для романа, который мы могли бы предложить скандинавской публике? Правда, если Эбб прав в своих подозрениях, один из троих уже удалился со сцены, так сказать, уже совершил свой exit…[27]

— Если Эбб прав! Остается доказать, что он прав!

— Насколько я понимаю, в такой же мере остается доказать, что он не прав! Вы можете доказать это… мистер Френч? В противном случае я посчитаю ваши нападки на лорда Питера… скажем так, необоснованными.

— Ну а что же отец Браун? — с вызовом спросил директор банка. — Что говорит его знаменитая интуиция?

— Отец Браун пока что сохраняет за собой право на собственное мнение.

— Право, в котором его церковь всегда отказывала своим противникам! — заметил Трепка еще более вызывающим тоном.

Словно для того чтобы предотвратить новые распри между членами клуба, Женевьева распахнула двери в столовую и оглушительным гренландским голосом объявила:

— Ланч подан, господин Эбб!

После ланча, как только друзья Кристиана Эбба откланялись, он отправился в город. У него были кое-какие дела, и он не желал, чтобы доцент, а тем более банкир узнали о них. Что же это были за дела?

Ба! Нельзя безнаказанно баловаться ремеслом сыщика! На этом поприще, как и на поприще уголовном, труден только первый шаг…

Первый визит поэт собирался нанести в аптеку.

Pharmacie Polonaise оказалась совсем небольшим заведением. Принадлежала она вдове аптекаря и двум ее дочерям, а обслуживал клиентов лысый фармацевт средних лет, которым помыкали и которому платили гроши. Когда, толкнув дверь, Кристиан Эбб вошел в пахнущее химикалиями помещение, его встретили три такие ослепительные женские улыбки, что он едва не лишился чувств. Может, это приветствие заслужили его льняные волосы и голубые глаза? Тщеславие пыталось его в этом уверить, но трезвая наблюдательность внесла свои поправки: скорее всего, положение незамужних женщин наскучило хозяйке и ее дочерям. Что это было именно так, становилось все яснее, по мере того как Эбб излагал свое дело. Потому что все три улыбки, как по команде, утратили часть своего ослепительного блеска.

Хозяйка взяла обрывок серовато-коричневой бумаги, которую ей протянул Кристиан, и стала осторожно рассматривать ее в микроскоп.

— Эта бумажка, месье? Вы спрашиваете, не из нашей ли она аптеки? Насколько я могу рассмотреть, вполне возможно. Но почему…

— Maman! — выделяя это слово курсивом, прошептала одна из дочерей. — Как ты можешь так говорить? Бумажка, которую тебе дал месье, — это клочок обычной обертки и может принадлежать любой аптеке. Да, у нас есть такая бумага, но точно такая же бумага есть в очень многих аптеках и магазинах! А при твоей близорукости ты не можешь…

Улыбка хозяек уже утратила по меньшей мере пятьдесят процентов своей биржевой стоимости.

— А почему вы спрашиваете об этой бумаге, месье? Вы приобрели у нас какие-нибудь лекарства? Я что-то не помню вашего имени. Как вас зовут?

— Кристиан Эбб из Норвегии, — пробормотал поэт. — Нет, мадам, я не приобретал у вас никаких лекарств!

При таком ответе Эбба остатки того, что напоминало улыбку, исчезли с торгов, точно выметенные понижением котировок.

— Я случайно услышал по радио, — сказал Кристиан, стараясь говорить как можно более самоуверенно, — что один из ваших посыльных потерял пакет. Пакет, который желательно возвратить как можно скорее, потому что в нем опасный яд. Когда я нашел эту бумажку, я счел своим долгом…

— А где вы ее нашли? — спросила хозяйка. Голос звучал пронзительно и отчетливо, как звон металлической посуды.

Сказать где? После минутного раздумья Эбб понял, что это будет совершенно неуместно. Это может породить необоснованные подозрения, у него самого не было веских оснований для таких подозрений, да они и не обрели четкой формы в его сознании.

— К сожалению, я не могу вам этого сказать, мадам. Главное, узнаёте ли вы эту бумагу. Правда, с ней плохо обошлись, но…

Все время, пока Эбб говорил, он чувствовал за своей спиной тяжелое дыхание, дыхание, свидетельствовавшее — а может, это только казалось Эббу — о напряженном интересе. Это дышал лысый фармацевт, который, не проронив ни слова, следил за разговором. И Эбб, не закончив предложение, круто повернулся на каблуках — он считал, что лорд Питер не смог бы сделать это быстрее и неожиданнее, — и сунул свою находку под нос фармацевту.

— А вы, месье! — резко спросил он. — Что можете сказать вы? Вы узнаёте эту бумагу?

Он вперил свой льдисто-голубой взгляд в фармацевта, словно желая принудить того говорить правду.

И не было сомнений, тот уже готов был что-то сказать. Но вдруг взгляд фармацевта поверх очков встретился с чьим-то взглядом — очевидно, взглядом хозяйки, — и выражение его лица сразу изменилось. Вернее, оно утратило всякое выражение, губы застыли.

— Я ничего не знаю, — сухо сказал он.

Эбб снова повернулся на каблуках и отвесил хозяйке поклон, полный иронии; Эббу, во всяком случае, хотелось, чтобы он был полон иронии.

— Благодарю вас! Конечно, меня все это не касается. Я просто хотел, любезные дамы, избавить вас от неудобств допроса в полиции!

Он помедлил на пороге, словно желая предоставить им последний шанс. Но никто этим шансом не воспользовался.

— Нам нечего скрывать от полиции, месье. Мы будем рады ее представителям. Пусть приходят!

Эбб повторил свой иронический поклон и вышел на улицу. За закрытой дверью послышался поистине вавилонский гул голосов. Хозяйка, обе дочери, фармацевт — все, казалось, заговорили разом; впрочем, фармацевт говорил меньше других. Но разобрать слова было невозможно. И все же Эббу казалось, что в одном он убедился: провизор что-то видел, о чем и хотел рассказать Эббу, когда этому помешала хозяйка. Само собой, если полиция его принудит, он заговорит. Но даже если он заговорит и если будет установлено, что бумажка в кармане Эбба имеет отношение к исчезнувшей упаковке с ядом, это ни на шаг не приблизит Эбба к решению главного вопроса: использован ли этот яд против Артура Ванлоо и если да, то кем?