Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

Абуладзе предусмотрительно не стал делать из Варлама копию Сталина. Варлам, которого сыграл блестящий грузинский актер Автандил Махарадзе, носил гитлеровские усики и пенсне, немедленно отсылавшее к главе госбезопасности Лаврентию Берии. Чтобы раздвинуть временные рамки, Абуладзе одел стражников Варлама в средневековые доспехи. Наконец, он дал Варламу фамилию Аравидзе — это напоминает полуанонимного К. у Кафки. Грузинской фамилии Аравидзе не существует, а корень “аравин” означает “никто”.

“Мы хотели, чтобы даже фамилия Варлама указывала на то, что он — некое воплощение тоталитаризма, диктатор, могущий появиться в любую эпоху в любой стране, — объясняет Абуладзе. — В нем соединены они все: конечно, Сталин, но и Хрущев, и Ленин. Один мой друг незадолго до смерти Молотова встретился с ним и сказал: «Как жаль, что Ленин так рано умер! Если бы он прожил дольше, все было бы нормально». Молотов ответил: «Почему вы так думаете?» Мой друг сказал: «Потому что Сталин был кровопийцей, а Ленин — благородным человеком». Молотов улыбнулся, а потом ответил: «По сравнению с Лениным Сталин — просто агнец»”.

Абуладзе снял фильм в 1984 году, за пять месяцев. У власти находился брежневский протеже Константин Черненко, и фильм просто лег на полку, вместе с работами десятков других режиссеров.

В 1985 году, вскоре после смерти Черненко и прихода к власти Горбачева, старый друг Абуладзе Эдуард Шеварднадзе стал членом политбюро. У “Покаяния” появился шанс. Весной 1986-го Абуладзе позвонил Шеварднадзе в Москву и спросил, не может ли тот воспользоваться своей близостью к Горбачеву, чтобы получить разрешение на показ фильма в мае на кинофестивале. Шеварднадзе из-за чувства вины или долга встретился с Горбачевым.

“Я в долгу перед многими у себя на родине и вряд ли сейчас смогу со всеми расплатиться, — сказал Шеварднадзе Горбачеву. — Но один долг я должен отдать, чего бы это ни стоило, и вы можете мне помочь”.

Шеварднадзе устроил для Горбачева показ “Покаяния”. После сеанса Горбачев, у которого в сталинские репрессии пострадали оба деда, дал согласие на выпуск фильма.

Но тут грянул кризис: Чернобыльская катастрофа. Выход фильма пришлось отложить.

Примерно в это же время режиссер Элем Климов, новый первый секретарь правления Союза кинематографистов, учредил “конфликтную комиссию”, чтобы снять с полки многие фильмы, отправленные туда при прежних советских лидерах. Климов понимал, что “Покаяние” затрагивает настолько опасные темы, что решение должно приниматься на высшем уровне. Он пошел к идеологу либерализации Александру Яковлеву. Тот был потрясен “Покаянием”, пригласил Абуладзе к себе и предложил план действий: организовать “утечку” фильма, показывая его сначала избранной публике в специальных местах, а затем наращивая число показов. Так факт существования “Покаяния” станет непреложным.

Как оказалось, между демонстрацией “Покаяния” и серьезными политическими событиями установилась таинственная связь. В октябре 1986-го фильм показали несколько раз — в основном доверенной части элиты в Москве, Тбилиси и других крупных городах Союза. А в январе 1987-го Горбачев председательствовал на историческом пленуме ЦК, где ясно дал понять, что намерен провести радикальную политическую и экономическую реформу. Месяц спустя уверенный в себе Горбачев выступил вновь: перед собранием журналистов и писателей он сказал, что белые пятна истории необходимо заполнить. “Не надо забывать имен, но тем более аморально забывать или замалчивать целые периоды в жизни народа… Историю необходимо видеть такой, как она есть”.

“Покаяние” показали в тысячах кинотеатров. Фильм увидели миллионы, в том числе молодой человек по имени Дима Юрасов.

Когда Юрасова уволили из архива Верховного суда, он устроился разнорабочим, разгружал грузовики в типографии. Фильм Абуладзе вселил в него надежду. Ему показалось, что перемены — не пустой звук. Юрасов понял, что не он один хочет узнать больше о прошлом. Московские интеллигенты, в основном старшего поколения, помнившие надежды и разочарования оттепели, стали формировать дискуссионные группы, устраивать публичные выступления. Не без помощи Александра Яковлева Юрий Афанасьев был назначен ректором Историко-архивного института. Афанасьев вскоре развернул кампанию за радикальный пересмотр советской истории и организовал цикл лекций о сталинской эпохе. Он дал возможность публично заговорить ученым и тем, кто выжил в годы террора.

Юрасов тогда подумал, что пришло время “легализовать” работу, которую он начал давным-давно в недрах архива. Он хотел познакомить людей со своим трудом и хотел с их помощью пополнить свой мартиролог. Он стал посещать лекции и дискуссионные клубы — хотя бы чтобы оказаться рядом с людьми, прожившими ту жизнь, о которой он читал в архивах.

13 апреля 1987 года Юрасов пошел на “вечер воспоминаний” в Центральном доме литераторов. Первые выступающие очень осторожно говорили о преступлениях в прошлом страны. Это были люди старшего поколения, привыкшие изъясняться намеками и тотчас отступать от опасной правды. Они были хорошо натренированы в употреблении эвфемизмов и аллегорий. Прямо они жаловались только на отсутствие информации.

Дима был разочарован, подавлен. Все уже готовились разойтись, когда он попросил слова и получил его. Злым и задиристым тоном неформала, разговаривающего со старшими, Дима сообщил о своей работе. Сказал, что за годы подпольных исследований собрал 123 000 каталожных карточек. Сказал, что, насколько ему известно, в архивах лежат по меньшей мере 16 миллионов дел арестованных и казненных. Поведал аудитории, что, просматривая документы, нашел конфиденциальное письмо председателя Верховного суда СССР Хрущеву: в нем говорилось, что с 1953 по 1957 годы 600 000 человек, расстрелянных при Сталине, были реабилитированы посмертно. Еще 612 500 человек, по словам Юрасова, были реабилитированы с 1963-го по 1967-й. Он сообщил, что начиная с 1929 года все “антисоветские” преступления (термин, использовавшийся как при Сталине, так и позднее) фиксировались на карточках в архивах Министерства внутренних дел.

“У меня есть статистика, — сказал Юрасов. — Она, разумеется, неполная, но дает общее представление”.

Люди были потрясены — не только цифрами, которые называл Юрасов, но и тем, что у него был доступ к подобным данным, и их точностью. Когда Дима вернулся на свое место, один из главных ораторов, пожилой историк, взял микрофон и признал, что молодой человек явно “знает гораздо больше, чем я, и, подозреваю, больше, чем все в этом зале. Я очень признателен ему”.

Когда слушатели расходились, кто-то спросил у Юрасова, верит ли он, что его “откровенность” что-то даст.

— Вот и увидим: началась в самом деле перестройка или это опять пустые слова, — отвечал Дима.

Летом 1987 года Горбачев и Александр Яковлев начали готовить речь об отношении к истории, которую генсек собирался произнести в день 70-летия Октябрьской революции.

В этой речи Горбачеву предстояло совершить один из самых сложных своих политических и риторических маневров. Прежде всего сам Горбачев до сих пор был уверен в “правильности социалистического выбора”. Он по-прежнему считал Ленина интеллектуально и исторически образцовой фигурой. Нет никаких свидетельств того, что Горбачев собирался подорвать, а тем более разрушать основы идеологии и государственности Советского Союза — во всяком случае, не в 1987 году. Он хорошо знал, что в ЦК, политбюро, местных комитетах партии преобладают люди, чья карьера и само существование зиждились на неизменности и окаменелости мира, не подвергавшего сомнению официальную версию советской истории: “необходимость” насильственной коллективизации и индустриализации, “триумф” сталинского руководства во время войны. Чтобы удержаться у власти, Горбачев должен был начинать с малых доз правды.