Преступная история США. Статуя кровавой свободы - Лев Вершинин

И напряжение, подогретое завистью, росло, подогреваемое брошенными сгоряча фразами типа «Вот вымрете, все нам достанется», ожившими пересудами о давешнем бунте и слухами о кровавом восстании сесе (об этом поговорим позже) в Южной Каролине. А тут еще, приправой в блюдо, страх перед вторжением испанцев, которые «вот-вот придут и всех добрых протестантов перережут, а негры им помогут», причем не вполне безосновательный: гарнизон в городе, в связи с планируемой атакой на Кубу, сократился вчетверо, а все знали, что испанским рабам живется намного легче. И к тому же испанцы, в самом деле, освобождали рабов, перебегавших на их сторону. Нет ничего удивительного в том, что в такой обстановке, как писал в мемуарах Стенли Поуп, регистратор магистрата, «казалось, гнев, и зависть, и недоверие, и вражда падают с небес вместе со снегом… а тем временем мистер Фокс приказал запретить любые собрания, кроме общих молитв, и любое бесцельное шатание по улицам». В общем, и отцы города не знали, что делать, надеясь, что не заполыхает. А надежда не сбылась. Заполыхало. Причем абсолютно реально.

В принципе, пожары в почти сплошь деревянном, со скверными дымоходами Нью-Йорке не были редкостью, поэтому ни в феврале, когда подряд сгорели два дома, ни даже 18 марта 1741 года, когда занялся дом губернатора, а вслед за ним и стоявшая впритык церковь, никого это особо не удивило. Сгорел и сгорел, слава Богу, что удалось спасти городской архив. Не особо взволновал обывателей и еще один пожар, через неделю, с которым удалось справиться, и через три дня, когда загорелся коровник, погибло с десяток буренок, тоже никто не встревожился. Но вот когда на следующий день после пожара в коровнике какой-то горожанин увидел под сеновалом плошку с углями, подставленную явно с умыслом, и созвал людей, народ начал умозаключать. По городу поползли слухи типа «это жжж (13 пожаров за месяц) неспроста», все стали предельно бдительны, но до поры до времени результатов не было, и вот, наконец, 6 апреля, когда один за другим вспыхнули аж четыре дома, виновник был пойман. То есть виновник или нет, никто не знал, но факт есть факт: около одного из горящих строений был замечен черный мужчина, попытавшийся, когда его окликнули, бежать. Толпа, естественно, бросилась в погоню, крики «Негры! Негры!» быстро перешли в «Негры бунтуют!», и беглеца, оказавшегося рабом по имени Каффи, поймав и избив досиня, поместили в тюрьму. А вскоре там же оказалось и еще под сотню черных, имевших несчастье попасть под подозрение по самым разным причинам, но, в первую очередь, из-за связей с «джин-клубом», события вокруг которого были самой свежей из городских сплетен.

К пожарам как таковым это громкое дело никакого отношения не имело, там все крутилось вокруг поимки банды скупщиков краденого, возглавляемой неким Джоном Хагсоном, экс-сапожником, ранее владевшим приличной гостиницей, но разорившимся и с 1738 года содержавшим низкопробную харчевню между рекой Гудзон и городским кладбищем. Плохой, но дешевый виски, умение играть на банджо и две весьма смазливые, но не слишком высоконравственные дочери обеспечили Джону солидную постоянную клиентуру – белая беднота, рабы, вольные негры, матросы, всяческое отребье с окраин, – и очень скоро кабак стал самым злачным местом Нью-Йорка, где лихие люди почти открыто сбывали добычу, праздновали успехи и отсиживались в перерывах между походами на дело; в рабских казармах корчма даже получила наименование «Осуэго», в честь фактории на Онтарио, где шла торговля с индейцами. Естественно, городские власти следили за «бизнесом Хагсона» очень внимательно, полиция регулярно наносила визиты и делала обыски, кого-то время от времени арестовывали, но привлечь самого Джона никак не получалось: все время выходило так, что лично он ни о чем не в курсе. Однако же, сколь веревочке ни виться…

В начале 1741 года охоту за Хагсоном муниципалитет поручил Дэниэлу Хорсмэндену, по прозвищу, – хотите верьте, хотите нет, «Судья Ди», – городскому секретарю, а по совместительству и одному из трех судей Верховного суда колонии. Мужик он был тертый, прекрасно образованный, с хорошими родственными связями, хваткой и немалым опытом следователя, и дело открыл по факту не скупки краденого, доказать которую было проблематично, а «продажи спиртного неграм», что законом запрещалось и чего Хагсон отрицать не мог. И угадал: в феврале, за две недели до первого пожара, констебли задержали у таверны трех пьяных рабов – Цезаря, Принца и того самого Каффи, – работавших на стройке в порту, и обнаружили у них кое-какие краденые вещи. Таким образом, появились улики, негров, смачно выпоров плетью, отпустили по домам под поручительство владельцев, а Хагсона арестовали и возбудили дело. Смертной казнью, конечно, не пахло, но выслать барыгу из города представлялось вполне возможным, и Хорсмэнден начал вовсю раскручивать на откровенность персонал таверны, в первую очередь, 16-летнюю Мэри Бартон, «белую рабыню», которую определил как наиболее перспективную, поскольку она по молодости лет была крайне наивна.

Следовательский опыт не подвел: Мэри очень боялась тюрьмы, не любила пристававшего к ней хозяина, еще больше не любила его дочерей, которые ее дразнили, и раскрутить ее на показания оказалось не сложно. Оказалось, что троица давеча задержанных негров – не просто себе негры, а устойчивое криминальное объединение, именовавшее себя «джин-клубом» (удачные кражи они отмечали только дорогим джином) и работающее по наводкам Хагсона. Этого уже было достаточно, и Хорсмэнден собирался передавать дело в суд, но тут начались пожары, и на одной из встреч, когда разговор случайно (про пожары говорил весь город) зашел об этом, Мэри сболтнула что-то типа «А я думала, что Пегги всё врет». Ничего особого в виду не имея, просто к слову, но следователь насторожился и начал расспрашивать, аккуратно, но так, чтобы не спугнуть, вытягивая детали. А затем назначил встречу на утро и там уж выяснил, что Мэри знакома с некоей Маргарет Сорбьеро, белой проституткой широких взглядов, под псевдонимами «Пегги» и «Рыжая свинка» обслуживавшей белых, а под позывным «Керри» – обслуживавшей негров. Что, впрочем, не мешало ей жить в гражданском браке с тем самым Цезарем и даже иметь от него ребенка. И вот эта-то Пегги, по словам Мэри, рассказала ей, что Цезарь и его друзья, парни фартовые, не намерены спускать белым с рук перенесенную порку, обязательно отомстят и мстя их будет страшной.

Ничего больше, – но Хорсмэнден сделал стойку. Был разыскан, взят под стражу и отправлен в СИЗО Цезарь вместе с Пегги, там же оказался и Принц, и при допросе все трое признали себя виновными в кражах, грабежах и знакомстве с Каффи. Но, поскольку причастность к пожарам они отрицали категорически, Хорсмэнден вновь начал раскручивать Мэри, на сей раз уже жестко, требуя имен, подробностей и угрожая, если не будет колоться, посадить в тюрьму на много лет. Какое-то время девушка отпиралась, но следователь, – видимо, нутром чуя, что свидетель знает больше, чем говорит, – то орал, то мучил вопросцами с подходцем, то угощал дефицитными булочками, и в конце концов мисс Бартон запела. По ее словам, «джин-клуб», еще какие-то рабы, ей неизвестные, и белые бедняки (несколько имен прозвучало) не раз обсуждали в таверне, как хорошо было бы поджечь город, под шумок пограбить богатые дома, бежать к испанцам. Сам же Хагсон, по ее словам, не только знал об этом, но и готов был за 30 % добычи подготовить подельникам шхуну для бегства.