Штрафник из танковой роты - Владимир Першанин

Читая книги или слушая воспоминания людей, переживших сорок первый год, когда армия потеряла погибшими и взятыми в плен то ли четыре, то ли пять миллионов бойцов и командиров (цифры постоянно перекраивали), я скажу, что такие огромные потери можно объяснить больше неразберихой, непродуманностью многих действий. Я мало что понимал в стратегии и, как многие, все еще верил слухам о том, что немцев заманивают в глубь страны, как французов в 1812 году. Очень часто повторялись фразы о вероломном нападении. Но никто не мог нас заставить верить всему, что говорят. К октябрю сорок первого года солдаты постарше и даже командиры в узком кругу зло посмеивались над «внезапным вероломством». Но скажу еще, что у подавляющего большинства бойцов вера в Сталина была непоколебима. Конечно, те, кто придерживался другого мнения, предпочитали молчать.

За ночь, пользуясь темнотой, исчезло довольно много людей. Проще говоря, дезертировали. Когда я стоял на посту, у меня была возможность поговорить с пулеметчиками. Оказалось, что старшина, которого пощадил капитан, тоже ночью исчез. Значит, особист был прав. И прав был Федор Садчиков, когда стрелял из пулемета по разбегавшимся бойцам. Хотя вряд ли бы он стал делать это по собственной инициативе.

Нас стояло в лесу не меньше тысячи человек. «Стояли» — образно говоря. Лежали или сидели. Стоять разрешалось только постовым, и то в укрытии. Скажу, что нас не обнаружили благодаря крепкой, жесткой дисциплине. Как-то быстро сложилось, что, кроме командира полка (комиссар погиб во время бомбежки), нами руководили капитан Безуглов, помощник по разведке, и капитан-особист, фамилии которого я не запомнил.

Эти трое с несколькими помощниками передвигались по временному лагерю, проверяли посты, разговаривали с командирами рот и батальонов, записывали количество людей и оставшихся боеприпасов. Сидеть или лежать на одном месте очень тяжело, особенно пехоте. Да и наши остывшие после ночного марша танки стали холодными, как гробы. Мы поневоле выползли наружу и сидели на брезенте, тихо переговариваясь. На два танка нас осталось одиннадцать человек, в том числе три запасных механика-водителя.

Тогда у меня первый раз шевельнулась мысль, что выживают чаще всего механики-водители. Впрочем, доставалось и им. Несколько экипажей сгорели полностью. Попавший снаряд глушит всех, а там остается минута-две, чтобы выбраться из вспыхнувшего танка. Башня, конечно, более уязвима, но стрелка и командира защищает маска пушки, казенник. «Ищешь, где безопаснее?» — ехидно поддел я сам себя. Бесполезно. Судьбу не обманешь. Механик-водитель Князькова погиб даже не от прямого попадания. Снаряд взорвался метрах в пяти от танка, а механику сломало грудь и ребра, а лейтенант Князьков и Паша Закутный отделались синяками.

Этот октябрьский день полк прожил без войны. Она шла вокруг, а нас не коснулась. Я видел через прицел два промчавшихся немецких мотоцикла. Они отличались от наших жестянкой с номером, закрепленной на верхушке крыла переднего колеса. Еще выделялись каски и пулеметы, совсем не похожие на наши «Дегтяревы». Мотоциклы прошли в километре. Если бы остановились на прогалине, свободно бы разглядели нас в бинокли. Но они спешили по другим делам.

Прокофий Шпень без разрешения отправился искать еду. Глупо. У кого ее найдешь? Прокофий вернулся через час, злой, потирая спину. Оказывается, нарвался на патруль. Начал было чесать языком, острить, но ему врезали прикладом между лопаток и уложили лицом вниз. Потом приказали убираться к своим, и пусть скажет спасибо, что он танкист. Иначе бы за нарушение приказа…

— Ну, и чего бы они мне сделали? — кипятился Шпень. — Расстреляли? Так всем даже патроны из казенников приказали вытащить.

— Удавили бы, как шкодливую кошку, — сказал Войтик. — Знаешь, как кошек вешают, которые цыплят жрут?

— Умный ты! Расстрелять, повесить. Достреляемся. Федька вон вчера по своим диск высадил, троих мальчишек убил. А у меня старшему сыну семнадцать лет. Считай, по нашим детям стрелял.

Видать, механику-водителю крепко приложили прикладом, и не раз, если он вернулся такой обозленный. Князьков, отлеживавшийся после контузии, приподнялся на локте и приказал:

— Всем механикам-водителям проверить двигатели, затянуть соединения, почистить свечи. И никому от танка ни на шаг.

Механики-водители, разделившись на две группы, полезли в люки и под танки. Команда была дельная, и спорить не приходилось. Потом принесли еду. На наш взвод отсыпали котелок раскрошенных в труху сухарей, дали комок комбижира с детский кулачок, одну селедку и плоскую банку «щуки в томатном соусе». Селедку, долго примериваясь, разрезал на одиннадцать одинаковых ломтиков острым, как бритва, самодельным ножом Иван Войтик. Потом кое-что добавил к одним порциям, отрезая крошечные полоски от других. К селедке добавил по три с половиной ложки сухарного крошева и по кусочку комбижира размером с половинку спичечного коробка.

Дело свое Войтик знал. Мы, облизываясь, глядели на одиннадцать аппетитных кучек. Оставалось самое сложное — разделить банку щуки пополам с томатным соусом. Здесь он поступил не менее умело. Десять человек получили по дольке щуки, а одну порцию мятых сухарей ссыпал в банку с соусом и вручил самому молодому из нас, худому мосластому башенному стрелку из третьего взвода. Остальные порции быстро разошлись по принципу: Кому? Ивану! Кому? Лейтенанту! И так далее. Все было съедено до крошки. Воду тоже разделили на всех, ровно по полкружки. Повеселели. Даже грозили плывущей среди осенних облаков девятке «Юнкерсов-88» с застекленными мордами. Долетаетесь, твари!

К вечеру облака стянулись в сплошную пелену. Рано стемнело, и колонна снова двинулась в путь. Часа через три вышли по карте к деревне Осутино. Здесь под начавшимся дождем встретили остатки нескольких частей, а самое главное — наш танковый батальон. Вернее, то, что осталось от него. Кто нами командовал? Штаб корпуса или начальство повыше, я не знал. Но вскоре мы получили приказ передислоцироваться северо-восточнее и занять линию обороны.

В деревне, несмотря на обилие начальства, такого порядка, как в нашем полку, не было. Сквозь неплотно завешенные окна уцелевших домов кое-где пробивался свет, часть машин шли с подфарниками, кто-то подсвечивал фонариком. Еще мне не понравилось, что многие были крепко выпивши. Красноармеец с туго набитым вещмешком свалился нам под гусеницы. Мы едва успели свернуть в сторону. Под навесом на соломе спали десятка полтора красноармейцев. Навес безбожно протекал, но бойцы храпели, прикрывшись дерюгами, разным тряпьем. Рядом в переулке стояли тяжелые гаубицы. Лошади хрумтели овсом, насыпанным кучей вместе с сеном. Под дождем блестели их мокрые крупы.

— Бардак, светомаскировка не соблюдается. Точно под бомбы попадем, — сказал Хаустов, наверное повторяя слова командира полка.

Он оказался прав. Вскоре ночные бомбардировщики обрушились на деревню. Наверное, у немцев было не много таких машин. Бомбежка была так себе. Не сравнишь с тем, что нам пришлось испытать. Но бомбы нашли цель. Загорелось несколько домов, вспыхнуло зарево подожженной автоцистерны. А мы, изредка оглядываясь, двигались с черепашьей скоростью по скользкому разбитому проселку.