Мы стали другими - Вениамин Александрович Каверин

Чеберда увидел вдалеке тонкую полоску, похожую на аккуратный мазок кистью по голубому полю. Это могла быть земля.

А если нет? Он ничего не сказал. Но несколько погодя, когда Жилин, вычерпывая воду, упал и чуть не захлебнулся в шлюпке, он вытащил его и сказал прежним голосом, с прежним назидательным выражением:

— Перегруженный самолет подобен утопающему, который старается держать голову над водой.

Это была земля! Но до нее было еще далеко. Теперь они гребли десять минут и час отдыхали. Потом — только пять минут. Куликов предложил добраться до берега вплавь, но это была бы верная смерть, а командир велел жить и бороться.

Всю ночь они шли в каких-нибудь восьмидесяти — ста метрах от берега, и прибрежные волны то подносили их к берегу, то откатывали обратно. Лишь под утро наш разведчик, возвращаясь на свою базу, заметил шлюпку. Одновременно ее заметили с берега и уже готовились выйти на помощь. Разведчик сел на воду, подрулил к шлюпке. Через несколько минут трое летчиков были на борту самолета.

А через несколько дней они снова вылетели туда, куда им было приказано. И то, что было им приказано, снова было сделано «на отлично».

Последняя ночь

Накануне вечером комиссар вызвал Корнева и Тумика в свою каюту и заговорил об этой батарее, дальнобойной, стотридцатимиллиметровой, которая обстреливала передний край и глубину и которая всем давно надоела.

— Мы несем от нее немалые потери, — сказал он, — и, кроме того, она мешает одной задуманной операции. Нужно ее уничтожить.

Потом он спросил, что они думают о самопожертвовании, потому что иначе ее нельзя уничтожить. Он спросил не сразу, а начал сперва с подвига двадцати восьми панфиловцев, которые отдали за отчизну свои молодые жизни. Теперь этот вопрос стоит перед ними — Корневым и Тумиком, как лучшими разведчиками, награжденными орденами и медалями Союза.

Тумик первый сказал, что согласен.

— Можно выполнить для отчизны, — быстро сказал он.

Корнев тоже согласился, и решено было высадиться на берег в девять часов утра. По ночам немцы пускали ракеты, хотя стоял декабрь и днем было так же темно, как и ночью.

Времени вдруг оказалось много, и можно было полежать и подумать, тем более, что это, наверно, уже в последний раз, а больше, пожалуй, не придется.

Тумик воевал уже полтора года и дважды был ранен. Он был в отряде Романенко, куда брали только холостых, а женатых не брали. Он участвовал в захвате знаменитой сопки «Колпак», когда восемьдесят моряков семь часов держались против двух батальонов и боезапас кончился и моряки стали отбиваться камнями. С хохотом, с азартом, с песней «Синие воротнички» они выворачивали валуны и сбрасывали их на немцев. Каски в сторону, в одних бескозырках — и плевать было на эту смерть, никто ее не боялся!

Теперь дело тоже было не в смерти. Но он сказал: «Можно выполнить для отчизны». Вот об этом ему интересно было подумать.

Прежде, до войны, он редко встречал это слово — отчизна. Только в книгах и то старомодных, где были еще твердые знаки и буква ять, тоже похожая на твердый знак, но впереди еще с ножкой. Он, хотя служил на флоте четвертый год, был еще молодой, двадцать первого года рождения. О прежней жизни, когда писали ять, он знал от отца и немного из русской истории, которую проходили в школе.

Его отец был комиссаром полка Первой Конной. Он был награжден тремя орденами, и каждое лето к нему в Армавир приезжали усатые военные, седеющие, в длинных кавалерийских шинелях, и подолгу сидели с ним и выпивали. Они хлопали друг друга по плечу и все говорили: «Ну, как, брат, а?», а потом отец звал Колю, и усачи молча рассматривали его и гадали, что из него выйдет.

Тумику стало даже смешно, так давно это было. Но, как вчера, он видел перед собой маленький дом, крыльцо с провалившейся ступенькой и отца в саду — коротко стриженного, седого, с худым носом и еще такого стройного, ловкого, когда он быстро шел навстречу гостям, опираясь на трость, в своей кубанке набекрень и со своими тремя орденами.

Когда началась война, он прислал Тумику письмо: «Воюй и за себя и за меня». Но, верно, и ему пришлось воевать, когда немцы подошли к Армавиру.

Значит, отчизна. Что же это такое — отчизна? Ему захотелось что-нибудь придумать, какие-нибудь красивые слова — прощальное письмо друзьям или что-нибудь в этом роде. Он стал даже в уме сочинять такое письмо, но бросил — слова были обычные, которые он тысячу раз читал в газетах.

Ему хотелось красиво написать, вроде песни «Синие воротнички», чтобы ребята запомнили его слова и повторяли их в подобных случаях, когда нужно итти на смерть за отчизну. Но красиво не получалось…

Да, отец! А здорово было еще махнуть с отцом в Батуми, а там удрать от него — в горы, в Махинджаури!

Девушка-армянка служила там на метеостанции, и он как будто случайно встречал ее каждый вечер, когда она шла записывать показания приборов. Она звала его «Никохайос» — Николай по-армянски, а он ее просто Шура. Она была тонкая, черная, с черным пушком под ушами и такая положительная, серьезная. Она все выговаривала ему за беспутство, а потом они сидели на старой каменной кладке, где была когда-то генуэзская крепость, и целовались.

Внизу были кипарисы, мандаринные рощи, поля табака и лаванды, а за ними, за невидимым берегом — море… Да, это стоило вспомнить! Тем более, что теперь уже едва ли придется снова сидеть на этой каменной кладке и целоваться,