Плохая дочь - Маша Трауб

– Да, ты права, – согласилась бабушка, – теперь ты хорошо про мою работу сказала. Только скажи мне. Как ты волосы рвешь? Я же видела! У меня чуть сердце не остановилось, как ты стояла с клоком волос, зажатых в кулаке. Так красиво, что я не знаю, как горы не расплакались.

– Ох, дорогая, ты такая умная, а детский фокус не поняла, – рассмеялась Залина и сняла с головы парик.

– Парик? – ахнула бабушка.

– Слушай, так волосы рвать, я давно лысая осталась бы. У меня много париков. Очень дорогие. Сама делаю. Натуральные волосы покупаю. А ты знаешь, как тяжело достать натуральные. У тебя дочь ведь в Москве живет? Попроси ее парик мне привезти. Говорят, там такие парики, что лучше своих волос. И все женщины в них ходят. Я хоть посмотрю, как они их шьют. Очень интересно.

– Но как же ты из парика волосы вырываешь?

– Как? Заранее подрезаю. Кто один клок заказывал, тому один, кто два – тогда два. Я же готовлюсь!

– Точно спектакль, – восхитилась бабушка.

– Вот, ты понимаешь. А люди спрашивают, за что я такие деньги прошу! За то и беру, а они торгуются. Говорят, на чужом горе наживаюсь. Пусть сами тогда попробуют. Парик сшей, потом восстановить его надо. Волосы купи. Платок купи. Платье купи. Некоторые не хотят, чтобы я в том же платье плакала, что и у соседей. Платить отдельно готовы, чтобы я в другом платье была, в другом платке. Чтобы потом похвастаться. Как это называется правильно?

– Реквизит, – сказала бабушка.

– Как красиво! Я теперь тоже буду так говорить. Реквизит! – воскликнула Залина.

– В тебе погибла большая актриса! Никого не слушай. Похороны – твоя сцена, родственники и близкие – зрители. Я не напишу фельетон. Кто-то на сцене в театре дарит счастье, надежду, а ты даришь горе. Это настоящий талант!

После этого интервью и несостоявшегося фельетона Залина каждый месяц звонила бабушке и интересовалась, оставлять для нее дату или нет?

– Пока нет, – хохотала бабушка, – я к тебе приеду живая. У меня командировка. И дочь парик для тебя выслала. Посылку передам.

– Мария, обещай мне, что, когда соберешься умирать, меня предупредишь. Я всех отменю, только тебя плакать буду! – кричала Залина в трубку.

Залина не смогла исполнить обещание. Моя мама не знала об уговоре бабушки с плакальщицей, и о смерти бабушки Залина узнала через третьи руки. Приехала на поминки. И не смогла заплакать. Впервые в жизни. Сидела и, как и моя мама, ни слезинки из себя не смогла выдавить.

Потерявшая мужа, брата, сына, мать, отца, женщина плакать не может. Она может выть, выйдя ночью в огород. Может орать, спустившись к реке, которая заглушит ее вопль. Заплакать, но так, чтобы это слышала только подушка. И подушка впитала бы слезы. Приличия требуют вести себя достойно. Не устраивать прилюдно истерик. Потом, в одиночестве, хоть оборись, хоть головой об стену бейся. Но не на людях. Жестокие требования на самом деле.

Это больно. Так, что сходишь с ума. Я могу плакать, когда смотрю фильм, слушаю музыку. Раньше, в подростковом возрасте, плакала над книгами – так, что уснуть не могла. На детских мультфильмах сейчас вообще лью слезы в три ручья. Но когда случается что-то по-настоящему серьезное, больное до такой степени, что сердце не выдерживает, я захожу в ванную, включаю воду, открываю рот, и… все. Не кричу, не плачу. Это больнее всех болей, вместе взятых, – когда хочешь плакать, а не можешь. Когда хочешь кричать, позволяешь себе, а не в силах даже прохрипеть. Хочешь ругаться, проклинать, а в зеркале отражается лишь гримаса – плотно сжатые губы, стиснутые зубы. До такой степени, что начинают болеть скулы, уши, виски и даже ключицы. Только глаза выдают нестерпимую боль. Но ни одна лицевая мышца не дрогнет.

Я заметила – когда мне плохо, у меня болят ключицы. Так, что дотронуться невозможно. Боль разрывает изнутри. Я срываю рубашку, закрытую кофту, водолазку – даже прикосновение ткани невыносимо. В такие дни ношу футболки или декольтированные платья. На шее проступают красные пятна, грудь покрывается чуть ли не волдырями, но лицо, жесты не выдают внутренней истерики.

Моя мама тоже всегда носила платья, блузки с глубоким декольте. Терпеть не могла водолазки, даже когда они были в моде. Не вязала на шею шелковые шарфики. Не обматывалась палантинами. Шарфы вообще не признавала. Все мамины подруги и коллеги считали, что мама пользуется тем, чем ее наградила природа, – роскошным бюстом. На всех сложных судебных процессах, где моя родительница выступала в качестве адвоката, она появлялась с декольте на грани приличия. У мамы не было ни одного проигранного дела. Коллеги считали, что десять процентов маминого успеха кроятся в невероятной везучести, даже фарте. Считавшийся самодуром, притом жестоким, судья вдруг заболевал, и дело переходило к судье, с которым мама сыграла не одну партию в шахматы. Прокурор, решивший ради повышения в должности любым способом выиграть дело, вдруг попадал в ситуацию, когда уже ему самому требовалась помощь такого адвоката, как мама – она считалась лучшей, если речь шла о разделе имущества и наследственных спорах. Еще десять процентов в мозге, мужском, жестком, циничном, воспитанном, даже выдрессированном игрой в шахматы и преферанс. Мама думала и принимала решения как мужчина. Она мыслила даже не как мужчина, а как мужик. Да и вела себя соответствующе. Могла и в драку кинуться или вдруг выдать: «Пойдем выйдем, разберемся». Как-то я спросила, почему она всегда кидается в драку.

– Потому что умею. Мне нравится, – пожала плечами она.

Мухлевать в картах ее научил профессиональный шулер, которого она защищала, когда только начинала свою адвокатскую карьеру. А драться?

– Ты защищала боксера, который кого-то случайно убил, не рассчитав силу? – уточнила я.

– Помнишь тир в школе у бабушки в селе?

– Помню, но туда только мальчики ходили стрелять. А мы шили наволочки или вязали.

– Ну пока все девочки шили наволочки и вязали, я стреляла и занималась боксом, – хмыкнула мама.

– Каким боксом? Там даже груши не было!

– Зачем груша? Матрас старый висел. – Мама посмотрела на меня с жалостью. Наверное, она так же смотрела на своих одноклассниц, которые были приговорены шить, вязать, готовить, танцевать, пока мальчики стреляли, лежа на матах в школьном тире, лупили по матрасу, служившему боксерской грушей, и делали массу других интересных дел. В тот момент я тоже захотела бросить маму в Терек, чтобы она уже на меня так не смотрела.

– А еще восемьдесят процентов? – спрашивали те, кто не знал маму лично и впервые слушал про секрет ее беспроигрышных дел.

– Разве вы еще не догадались? Грудь, конечно! Она за Ольгу всю работу делает! – хохотали мамины коллеги. Возможно, они в чем-то и были правы. Мамин бюст уверенного шестого размера многих мужчин заставлял признаться в том, в чем они вообще были неповинны. Молодой неопытный прокурор мог легко впасть в ступор и не выйти из этого состояния до конца процесса.

И только когда у меня стали ныть, а потом нестерпимо болеть ключицы, я вдруг подумала, что, может, мама тоже страдала именно так? Может, поэтому оголяла грудь, рвала водолазки и раздирала ночную рубашку? Может, она точно так же заходила в ванную, открывала кран и не могла ничего выкрикнуть, выплеснуть? А вся боль уходила в ключицы? Я так ее об этом и не спросила, не решилась. Хотя вряд ли она сказала бы мне правду. Возможно, хоть в этом она остается женщиной, поддерживая легенду, что залог ее успешной адвокатской карьеры кроется в бюсте?