Черная башня - Луи Байяр

— Возможно, вы правы. — Он склоняется еще ниже. — Но перед лицом столь поразительной проницательности я все-таки теряюсь и не нахожу слов.

— Мадам, — встреваю я, — вы нас простите?

Я отвожу Видока в сторону и наклоняюсь к самому его уху. Ярость бушует во мне, взмывает волной, но наружу выходит лишь приглушенное бормотание.

— Как… как вы…

— Как я узнал, что вы занялись частным сыском? — хмурится он. — Что перебегаете дорогу закону? Да будет вам известно, что это стоило мне двадцати секунд и десяти су. Или мадам баронессе следует нанять привратницу помолчаливее, или вам надо научиться быть более скрытным.

Наверное, это одна из его способностей. Стоит поймать его на неприглядном поступке, как он ухитряется перейти в контратаку.

— Выходит, мне нельзя и носа показать за дверь без вашего разрешения?

— Разумеется, можно, — шепчет он в ответ. — Если хотите кончить, как Леблан.

— Господа, — вмешивается баронесса, — если вы желаете разговаривать sotto voce,[8]полагаю, лучше отправиться ко мне. — Ее щеки слегка розовеют — вероятно, при мысли о возможных последствиях. — Будь я помоложе, мне бы и в голову не пришло приводить домой сразу двух молодых людей. Теперь же я в том возрасте, когда это лишь способствует поддержанию репутации.

Мы стираем с кожи остатки тумана. Видок уже успел аккуратно отпихнуть с дороги кошку баронессы, сама же баронесса, тихонько напевая, ставит на пол свой видавший виды шелковый зонт, и меня опять посещает чувство, будто я уже много лет навещаю ее, и мы сидим все в той же комнате за круглым старым столом, на крестьянских бретонских стульях. Взять, к примеру, то, как баронесса незаметно исчезает в ванной комнате… Разве не с одними только старыми друзьями можно позволить себе такое? И прошу обратить внимание на ее бесшумную поступь, когда она возвращается с таким видом, будто собирается устроить для друзей игру в вист.

Только в руках у нее не карточный столик, а складная скамеечка, обитая синим атласом. Внезапно иллюзия домашней небрежности рассеивается, ибо этот элегантный предмет в нее не вписывается.

Даже сама баронесса не вполне знает, как с ним обращаться. Сперва она собирается установить скамеечку на полу, но передумывает и складывает ее у себя на коленях, прижимая, будто спаниеля.

— Месье Видок, — начинает она, — мне потребовался почти час, чтобы начать доверять доктору Карпантье. Можете ли вы сказать мне что-нибудь, что в вашем случае ускорило бы процесс?

Видок — вероятно, из гордости — все это время пребывает в облике старого солдата, и часть искусственно приобретенных лет остается при нем даже сейчас, когда он подходит к буфету баронессы.

— Мадам, я мог бы заявить, что честен и чист, как слеза, но разве вы мне поверите? Скажу одно. Каждое совершаемое в Париже преступление я считаю преступлением, направленным против себя. Личным оскорблением, вот так! И только когда преступник получает наказание, я считаю свою честь восстановленной.

Он стоит, разглядывая в зеркале свой измененный облик.

— В молодости, — продолжает он, — я провел в тюрьмах даже больше лет, чем заслужил. Со мной, мадам, случилось самое худшее, что только может быть. За одну-единственную случайную неосмотрительность меня наказывали снова и снова. Единственным, что не дало мне погрузиться в пучину отчаяния, была вера — нет, глубокая убежденность, — что я не такой, как эти жалкие отбросы вокруг. Насколько я заслуживал свободы, настолько другие заслуживали быть на моем месте. Я испытывал их, исследовал их натуру. Я понял, что общество сможет жить только тогда, когда они будут от него отделены. Эта вера стала моим спасением — и остается им по сей день.

Актер театра «Одеон», вероятно, насытил бы такую речь всевозможными словесными оборотами и гипертрофированными жестами, он швырнул бы свои слова небу. Видок же произносит все ровным голосом и довольно спокойно, после чего глядит в глаза баронессы, словно она и есть искомая им аудитория и иной ему не нужно.

— Сударыня, — говорит он. — Вы мудро поступаете, строго отмеряя свое доверие. Имея же дело со мной, вы можете смело его инвестировать. И прежде чем закончится этот день, вы получите свои дивиденды.

И все равно она колеблется, хотя маска строгости на ее лице слабеет.

— Кажется, вы упоминали некий предмет, — мурлычет он.

Не получив ответа, он продолжает еще более сладким голосом:

— Предмет, который месье Леблан хотел опознать.

Краткий кивок.

— Вам, случайно, не известно, откуда он взял его, мадам?

Она делает глубокий вдох, а выдыхает судорожно, неровно.

— Он мне так и не рассказал, — наконец произносит она. — Его информатор предпочитал оставаться анонимным.

— Выходит, сам Леблан не знал, кто его информатор?

— Очевидно, не знал.

— И месье Леблан унес этот предмет с собой?

— Нет.

Поразительно наблюдать за этим крупным человеком, за его движениями, ставшими легкими, как дуновение ветра, как шаги рогоносца у ложа страсти.

— И что же он с ним сделал?

— Попросил меня подержать его у себя. До того момента, когда он сможет забрать его. — Она сосредоточенно изучает ногти. — Леблан всегда отличался оптимизмом.

— Следовательно, предмет у вас? — осведомляется Видок.

— Да.

Сдерживаться становится почти не под силу. Губы Видока конвульсивно подергиваются, волнение придает его речи неестественную вычурность.

— Смеем ли мы тешить себя надеждой, что по вашей несказанной милости сподобимся его лицезреть?

Она опускает взгляд и, вздрогнув, подобно пьянице, внезапно выдернутому из алкогольного дурмана, обнаруживает у себя на коленях синюю скамеечку. Ее рука скользит по ножке, пока не наталкивается на препятствие: что-то вроде сверкающей подвязки, сплавленной со скамеечкой, — так, по крайней мере, кажется, пока сухие пальцы баронессы суетливо и поспешно не отсоединяют ее от ножки.

Видок кладет добычу на стол, я подношу снятую с ближайшего канделябра свечу. Теперь, отчетливо вырисовывающийся на фоне красного дерева, перед нами лежит золотой предмет, затертый и в отметинах, с зарубками, вмятинами, местами потускневший.

— Маленький, — слышу я собственный гол ос. — Для браслета чересчур мал.

— А для кольца велик, — добавляет Видок. — То есть для кольца взрослого человека.

Он подносит блестящий ободок поближе к свече. По его губам пробегает улыбка.

— А вот в качестве детского кольца, — провозглашает он, — подойдет как нельзя лучше.

И словно по мановению волшебной палочки, все отметины и вмятины на поверхности кольца обретают свое значение.