Естественное убийство-2. Подозреваемые - Татьяна Соломатина

– Что «или»?

– Или её уже прокесарили – и она в коме. Или её уже прокесарили – и она в морге. Ни один вариант развития событий мне не интересен. Мне в этой жизни уже мало что интересно. Завтра в Лондон лететь. Денег за работу взять. Прогуляться. Вернуться обратно. Дождаться Алёну. Или хотя бы письма от неё для начала… А всё остальное мне не интересно. «Я слишком стар для всего этого!» – как говорил в одном славном кино один чёрный полицейский, никак не могущий уйти на свою дурацкую пенсию.

– «Смертельное оружие», ага, – хихикнул Сеня. – Дело было в Лос-Анджелесе.

– Опять Калифорния?! Как ты думаешь, она в Лос-Анджелесе или в Сан-Франциско? – спросил Северный у друга.

– Не знаю. Алёна бывает очень непредсказуема.

– Я хотел бы, чтобы она была в Сан-Франциско. Раз уж она в Калифорнии, дрянь такая. Мне кажется, что Сан-Франциско ей больше к лицу… Я был и в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе. Сан-Франциско больше Алёне подходит. Её интерьер.

– Не знаю, не был. Я был только в Нью-Йорке. И ещё кое-где на Восточном побережье. У меня там были дела. Ты же помнишь – мы с Леськой вместе. Я по делам, а она – просто посмотреть. Мы когда улетели – так сразу Жорыч заболел. Он всегда заболевает, как только мама Леся улетает-уезжает. И Леська сразу же начинает, где бы ни была, биться головой об стенки. С размаху. Вот реально, типа, только что стояла, а потом – бац! – с размаху об стенку гостиничного номера. Правда, ни разу себе ещё ничего не разбила.

– Это у вас семейное. Этим вы похожи! – рассмеялся Всеволод Алексеевич и одной рукой обнял Соколова за плечи. – Ты вспомни, сколько раз ты сам, на моих глазах, бился головой то об ковёр, то об диван. И ни разу, что характерно, ничего себе не разбил! Так что это у вас семейное. Я, правда, и предположить не мог, что наша умница-разумница Олеся Александровна иногда позволяет себе чуточку эпатированного театрального отчаяния вроде ударов головой об стену с разбега. Но, неплохо зная её, подозреваю, что она так поступает потому, что где-то в умной книге вычитала, что нельзя сдерживать эмоции, что любые эмоции надо отрабатывать. Ладно… Ты давай езжай. Дарий, вон, уже вымотался и в машине спит. Столько всего за один день. И тебе лобстеры под соусом из терминального состояния. И любимый папка – кумир малышни.

– А ты?

– А я поднимусь к этой несчастной девчонке, Анжеле Степановне. Поинтересуюсь настроением, предложу домой отвезти. Что-то подсказывает мне, что машины у неё нет и персональный водитель не положен.

– Ох, Сева…

– Соколов! Только тебе могли прийти в голову такие скотские мысли. Дядя Сева уже слишком стар, чтобы всё, что шевелится, даже если оно расхаживает в кружевных трусах. И к тому же слишком влюблён в твою старую подругу. Я благороден, Семён Петрович. Я слишком благороден, мой дорогой друг. – Он притянул шалопая Сеню к себе и поцеловал его в висок.

– Я тебя тоже люблю, Севка! – облапил его Соколов. – Я тебя тоже люблю.

– Хорошо, что нас никто не видит! – ехидно прошептал другу Всеволод Алексеевич.

– Тьфу ты, старый идиот! – отстал от него с объятиями Соколов. – Я к нему со всей душой, а он… – делано обиделся Сеня. – Ладно, поехал я домой!

– Давай, дуй! – Северный пружинисто вскочил со ската, на котором сидел, и слегка подтолкнул Сеню в направлении машины.

– Ты это… Как из Лондона прилетишь, заедь к нам, а?

– Может, звонка будет достаточно? Или ты решил, что меня мало достаёт Рита в качестве маменьки, и хочешь заделаться мне назойливым любящим сынишкой? Я взрослый дядя, Семён Петрович. Не переживай. И пореже являйся ко мне с просьбами!

– Чёрт, чуть не забыл. Севка, та девочка, с первой парты…

– Толоконникова.

– Ага. Просила передать тебе записку. – Соколов вынул из кармана аккуратно сложенную записку, обведённую завитушками и цветочками.

– Господи, ещё одна малолетняя влюблённая, покоя мне нет! – проворчал Северный. – А ты чего стал? Меньше знаешь – меньше шансов свидетельствовать против меня на процессе по обвинению в сексуальном преступлении против несовершеннолетней. Вон, вон отсюда! Жена и детки ждут!

Сеня улыбнулся и пошёл к машине.

Всеволод Алексеевич развернул записку. Круглым почерком отличницы на бумажке было выведено:

Дорогой Всеволод Алексеевич, вы не ответили на мой вопрос, потому что у вас не было времени. Я понимаю и не обижаюсь. Я даже понимаю, что вы могли потерять мой вопрос – взрослые всё время что-то теряют, не могут найти, но и признаться в том, что потеряли, тоже не могут. Поэтому я лучше спрошу вас ещё раз. Вопрос мой вот какой: у вас есть любимая девушка? Ответьте мне, пожалуйста. Я – это Анна Сергеевна Толоконникова, если вы забыли и не можете признаться, что забыли, как все забывающие взрослые… Ответить можете по телефону. Только звоните не сильно поздно, чтобы бабушка не злилась, потому что я рано ложусь. Мой домашний телефон…

Дальше шёл телефон Анечки Толоконниковой, обведённый в рамочку и жирно разукрашенный завитушками. Разноцветными гелевыми ручками.

– Ох, грехи мои тяжкие!.. – простонал Северный и пошёл наверх – быть окончательным джентльменом с Анжелой Степановной.

– У вас есть машина? Или друг с машиной, который мог бы вас отвезти домой? – спросил Северный у директрисы, уже успевшей снова нарисовать на лице жуткую цветную маску.

– Никого у меня нет! – злобно огрызнулась она. – Я дозвонилась до своего босса. Он сейчас в Нью-Йорке. Сказал пока работать дальше и молиться, чтобы эта девка выжила. Вернётся – разберётся, – продолжила она уже менее зло. – А с кем работать, если больше половины родителей сказали, что завтра они детей сюда не привезут, – совсем жалобно закончила директриса.

– Я отвезу вас домой. Сегодня вам тут делать нечего. Вам надо успокоиться и подумать. Завтра с утра вызовите всех сотрудников – от вашего штатного врача до ночного сторожа – и подчищайте перья. И действительно молитесь, чтобы Анна Румянцева выжила. Просто потому, что молиться за здравие кого бы то ни было – полезно. Как минимум для того, кто молится. При любом раскладе никто вас не посадит, разумеется. Не за что. Но потрясут основательно – будет вам наука.

– Пригласите меня на чашечку нормального кофе, а? – просительно-робко заглянула Всеволоду Алексеевичу в глаза Анжела Степановна.

– Чёрт с вами, приглашаю! Поехали отсюда…

Северный мрачно рулил, размышляя на весьма глупую для полувекового уже мужика тему: измена ли это – пригласить в ресторан размалёванную девицу, если твоя любимая на другой стороне глобуса? С другой стороны… Ха! «С другой стороны», да. Неизвестно, чем сейчас занимается твоя любимая на другой стороне глобуса. К тому же на основании имеющихся фактов можно сделать выводы, что твоя любимая любима тобой. А вот любим ли ты твоей любимой – тут бабушка надвое сказала, и это предположение требует повторных экспертиз. Вот она, профдеформация, договорился ты, Всеволод Алексеевич… Договорился сам с собой не считать приглашение в ресторан косвенно потерпевшей (или скорее подозреваемой в профнепригодности и глупости) несчастной девицы изменой любимой. Тем более что Анжела Степановна сама напросилась, а лекарь не вправе отказать нуждающемуся в помощи. Как минимум – в неотложной. Всё, что сверх чашки кофе и пожрать, – увольте. Он не чувствует сейчас себя настолько свободным, чтобы уестествлять всё, что напросилось, как это было прежде. Даже если любимая его не любит, то до окончания следствия по делу о взаимности их чувств он даёт самому себе подписку о половом воздержании от кого бы то ни было. Потому что половой акт – это вам даже не лобстер… Вот прицепились, крабы заморские!