Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком - Амели Нотомб

Плач вроде бы как-то связан с болью. Насколько он понимал, мать лила слезы, когда страдала. Он не мог различить, было ли это симптомом или речью. Так или иначе, он не испытывал боли и даже сомневался, способен ли сам плакать: он как-то попробовал, когда рядом никого не было, но никакая вода из глаз не полилась.

Онорат ступил на порог, и ребенок, вспомнив о наложенной на себя миссии, тут же возгласил: «Папапа». Отец застыл как громом пораженный и наконец сказал:

– Ты разговариваешь!

– Да, он сказал мне «мама», – вмешалась Энида, желая отметить свое первенство.

Он взял сына на руки и покрыл его поцелуями:

– Молодец, дорогой мой! Теперь мы наконец-то узнаем, что происходит у тебя в голове.

Ага. Так вот в чем дело. Им хотелось, чтобы он говорил, потому что так они будут знать, что происходит у него в голове. Значит, разговаривают для этого? Нет. Когда люди разговаривали, они произносили: «Куда мне это положить, мадам?» или «На ужин у нас будут макароны». Но именно от него ждут такого, особенного использования речи. Конечно же, у него в голове имеют место необычайные явления; наверняка он производит удивительные мысли, когда остается один. Очевидно, потому его так часто оставляли в столь милом одиночестве: они понимали, как он в этом нуждается, чтобы предаваться глубоким размышлениям.

Ребенок пришел к выводу, что другие знали о его отличии: он – избранный, чья голова таит в себе нечто насущно необходимое в реальности. В головах других нет таких сияний и необъятностей. И как ни странно, они об этом осведомлены. Каким образом? Это следовало выяснить. Нельзя отбрасывать предположение, что у больших есть способности, которым он – пока еще? – не наделен.

Вместе с тем он обратил внимание, что сам намного меньше всех, кого видел. Это его заинтриговало. Является ли это увечьем? Он решил, что нет. Данное обстоятельство позволяло родителям носить его на руках, а ему нравилось, когда они его поднимали и прижимали к себе. Малые размеры обеспечивали ему особое обхождение: если ему требовался предмет, находящийся вне пределов досягаемости, стоило протянуть руки и издать звук, как предмет ему приносили. Овладение речью немного нарушит этот процесс: отныне от него потребуется назвать предмет. Деодат находил подобную манию довольно глупой, но, когда он подчинялся и говорил «панда» или «ложка», вызванный этим восторг доставлял ему радость.

– Знаешь, он хорошо разговаривает, – замечала Энида.

– Скоро он заговорит целыми фразами.

Младенец спросил себя, почему целая фраза представляется прогрессом. Это же просто путаница, которая усложняет все удовольствие. Однако важно пойти им навстречу, а потому он произнесет фразу, тем более что Деодата рассердило их неверие в его способности. Он поразмыслил, какое содержание донести, и выбрал любезность:

– Мама, это платье тебе идет.

И тут же понял, что переборщил: мать уронила стакан, который разлетелся на полу на тысячу осколков, и, даже не обратив внимания на беду, кинулась к телефону и лихорадочно закричала в трубку:

– Он сказал: «Мама, это платье тебе идет»! Клянусь тебе! В тринадцать месяцев! «Мама, это платье тебе идет»! Он сверходаренный ребенок! Какое раннее развитие! Гений!

Только через час она вспомнила, что надо бы убрать осколки, хотя обычно в подобных случаях сразу же хваталась за пылесос. Потом она взяла сына на руки и спросила:

– Кто ты, человечек?

– Деодат, – ответил он.

– Ты знаешь свое имя!

Ну конечно. Он же не дебил.

Тогда Энида совершила небывалый поступок: она поднесла ребенка к обширной блестящей поверхности, в которой была видна она сама, прижимающая к груди игрушку с гротескным лицом. Почувствовав его растерянность, она взяла ручку младенца и помахала ею. По одновременности жеста Деодат осознал личность игрушки. И почувствовал себя раздавленным: вот этим был он сам. Он осознал свое уродство без всяких объяснений. На его лице лежала печать ужасной тайны, которая стала еще страшнее с того момента, когда он уловил, о ком идет речь. Его черты исказились, сложившись в расплывчатую гримасу, и, прежде чем он успел проанализировать ситуацию, изо рта вырвался крик, из глаз полилась вода, взгляд затуманился, тело изогнулось в конвульсии.

– Ты плачешь! – воскликнула мать.

Она не пожелала увидеть в этом нечто печальное. Ей и в голову не пришло, что мгновение назад ему открылось его уродство. «Обычные эмоции на стадии зеркала», – подумала она.

– Это хорошо, дорогой мой. Поплачь.

С некоторого времени бытует теория, что уродство определяется культурой: вроде бы именно она внушает нам, что считать красивым или безобразным, будь то люди, животные или предметы. Происходит подмена сути деталью. Даже если допустить, что культура и впрямь определяет вариации прекрасного в зависимости от времени и места, то все равно этому предшествует само понятие красоты. Мы рождаемся с этим наваждением, и оно настолько сильно, что маленьких детей естественным образом привлекают красивые люди и отталкивают уроды.

Деодат в ближайшем окружении знал только миловидное лицо матери и доброе – отца. Он впервые обнаружил, что облик может внушать ужас, и в то же мгновение понял, что это его собственный лик. Перед ним, считавшим себя избранным, предстала изнанка этого выбора, а может, и тайный его мотив. Даже если бы речь шла не о нем, он вскрикнул бы от боли. Но то, что ужас внушал он сам, стало для него неиссякаемым источником страданий.

Энида положила плачущего ребенка обратно в кроватку. И тут произошло чудо. Деодат интуитивно понял, что не следует ни на кого злиться. Любое человеческое существо, пережившее столь жестокую травму, сталкивается с мрачным выбором: человек либо проникается ненавистью ко всей вселенной за то, что ему отведено такое несправедливое место, либо решает служить для человечества объектом жалости. И в редчайших случаях люди выбирают узенькую дверь третьего пути: признать несправедливость как таковую, не больше и не меньше, однако это признание не сопровождается никаким негативным чувством. Они не отрицают мучительности своего положения, но и не делают из этого решительно никаких выводов.

Деодат еще долго плакал, переживая жестокий удар, но худшее было уже позади. Громкий голос в его голове говорил: «Я отвратителен, пусть так. Но я не стал от этого меньше, чем я есть, – я тот, кто видит в своем мозгу пленительные картины, тот, кто радуется своему существованию, кто познал ум и наслаждение и может нескончаемо радоваться этому знанию».

Иногда следует благословить недоразумения между родителями и детьми: если бы Энида поняла, отчего плачет ребенок, она попыталась бы его утешить и наговорила бы кучу ласковых вещей, которые не только не помогли бы, но еще и усугубили бы положение: «Ты не так уж уродлив, просто ты другой, это не страшно, я люблю тебя таким, каков ты есть». К счастью, она не произнесла ни одного из этих разрушительных слов, так что Деодат смог справиться с ужасной истиной и придумать великолепный modus vivendi[16].