Пепел и пыль - Ярослав Гжендович

Отмеченный фрагмент походил на зов о помощи.

Или предостережение о заговоре.

Во второй книге, «Мистиках и отшельниках» некоего Жана Давида Рюмьера, тоже имелось посвящение, сделанное квадратным, похожим на чертежное письмо почерком Михала: «Жизнь Феофана, для изучения». То был научно-популярный вздор о мистиках времен раннего христианства где-то в пустынях Востока – Сирии, Египте, Абиссинии или Магрибе. Книга могла быть вполне увлекательной. Безумные мистики, дававшие гневные поучения тем, кто смел их побеспокоить. Одержимые старцы, сидящие в пещерах, на скалах или старых потрескавшихся колоннах, как Симеон Столпник. Наделенные таинственной харизмой и могуществом. Сопоставление этих странных мистиков с прагматичными римлянами, не очень понимавшими, как ко всему этому относиться, и смотревшими на новую популярную религию со смесью отстраненности, интереса и легкой неприязни, могло бы стать весьма любопытным, но не в издании господина Рюмьера. Этот деятель сумел бы погасить дух карнавала на главной улице Рио-де-Жанейро.

Я зажег лампу, свернул себе самокрутку с виргинским табаком, выпил две чашки кенийского чая и три стопки «подбескидской» сливовицы, пытаясь найти обещанного Феофана и продираясь сквозь напыщенный стиль, окрашенный дешевым французским цинизмом, вызывающим мысли об «Эммануэль». Когда не хватало фактов, а такое случалось часто, так как обо всех этих мистиках не было известно практически ничего, автор прибегал к собственным фантазиям, густо политым фрейдизмом и феминизмом. Если бы хотя бы часть описанного выглядела так в действительности, христианство потерпело бы полное фиаско еще при жизни первых апостолов.

Я понятия не имел, где Михал откопал эту книгу. Несколько часов я продирался от одного мистика к другому. По мнению автора, все они были сумасшедшими, извращенцами, курильщиками опиума, пройдохами, обманщиками и кататониками. В роли доказательств выступали голословные утверждения, аргументация же была представлена таким образом, что перед моим взором возникал некто с растрепанными волосами, багровой физиономией и пеной в уголках рта. Если он их ненавидел, какого черта написал книгу? Ему что, казалось, будто он что-то разоблачает? В итоге то, что, судя по тексту на обложке, являлось «увлекательным историческим расследованием, объясняющим тайны раннего христианства», и обещало «объяснение чудес, деятельности странных сект и культов», превратилось в занудное повествование о гнусных стариках, которые, сидя в пещерах, строили планы по созданию полностью абсурдной патриархальной религии, чтобы уничтожить Великую Мать Кибелу, чей культ иначе завоевал бы Рим и изменил судьбу мира к лучшему.

Мне начало казаться, что автор – старый сморчок, питающий любовь к мохеровым беретам.

Я понятия не имел, что из написанного имеет значение, но не сомневался: Михал хотел мне что-то сообщить. Поэтому продолжал терпеливо продираться дальше, впустую тратя вечер и поддерживая силы с помощью сливовицы.

В конце концов я добрался до обещанного Феофана. Упоминание о нем занимало не больше половины страницы и состояло из общих фраз. Он был мистиком второго века от Рождества Христова, возможно греком, который прославился тем, что жил в заброшенной гробнице в пустыне, где-то в коптском Египте. Спал на каменном саркофаге, словно кладбищенский гуль, одеждой ему служил погребальный саван, а тех, кто приходил в пустыню выслушать его поучения, он просвещал на тему загробной жизни. Якобы у него были видения, связанные с тем, что происходит с душой после смерти; ему доводилось видеть ад, и он описал свой опыт в письмах какому-то важному христианину, желавшему знать, что ему делать после смерти. Автор книги считал Феофана явным шизофреником, и я даже проникся к несчастному дружеской симпатией.

* * *

Месяц назад я рассказал Михалу о Междумирье. Не знаю почему. Так получилось.

Думаю, это произошло потому, что я перестал ходить в иной мир, порвал с прошлым, начал новую жизнь и так далее. Однако край Полусна не давал мне покоя, меня мучили кошмары, и я чувствовал себя все хуже. Казалось, мои галлюцинации усиливаются, являя все более странные вещи. Михал начал умничать на тему жизни после смерти – вот я и проболтался. Прежде никогда и никому об этом не говорил, в том числе ему. Мы знакомы двадцать с лишним лет, но он знал то же, что остальные: когда-то у меня была шизофрения, а потом меня вылечили. Если что, у меня есть лекарства, и я под наблюдением. В лучшем случае он слышал что-то о моих странных снах в детстве или о предчувствиях, и вдруг я рассказал ему о Междумирье и демонах, которых там видел, и об умерших. О том, что я мог переводить людей на другую сторону и брал за это плату.

Понимания у него я не нашел.

На некоторые темы с ним было невозможно разговаривать, даже теоретически. У него имелись свои идеи, своя вера – и точка. Бог для него был почти математикой. Демоны, ангелы и чудеса – абстракции, возможно метафоры. Что-то непознаваемое и закрытое от нас. Духи и привидения, по его мнению, были чем-то из области психиатрии, как и одержимость. Даже чудеса в версии Михала казались скучными. С его точки зрения, они основаны на том, что некий грешник обратился в истинную веру, или посвятил себя ей, или почувствовал призвание. Никакой левитации, исцелений, кровавых слез или летающих кинжалов. Материальный и духовный мир существовали независимо, разделенные непреодолимой границей. И если кто-то утверждал иное, у него начинались нелады в голове.

«Если хочешь знать мое мнение, на эту тему должен высказываться врач, – заявил он под конец. – С той стороны нет возврата. Если ты умер – окажешься в другом мире, и точка. Раз и навсегда. Смерть – будто прыжок с парашютом, а не вращающиеся двери банка. Если ты возвращаешься или переходишь туда и обратно – значит, ты не умер, просто у тебя в башке какая-то хрень. Например, эпилепсия или ты впал в кому. Если кто-то возвращается в самолет – значит, он из него не выпрыгнул. Точка. Может, перепутал люк с дверью в сортир. Но это не повод заявлять, будто на том свете есть зеркала и умывальники. Это всё бредовые видения. Ты не видел иного мира. Нет никаких сфер между этим светом и тем. Есть только наш мир. Мир мозга, электромагнитных волн, кварков и нейромедиаторов. И загробный мир, в котором мы окажемся после смерти. Билет в один конец. Фарш невозможно провернуть назад».

С тех пор мы больше не виделись. Думаю, он за меня беспокоился. Что он хотел сообщить этой книгой? Что я свихнулся, как Феофан? Или что я не первый? Я знал, что вряд ли он согласился бы с этим Рюмьером, который выглядел как воинствующий атеист. Тогда что?

Отодвинув книгу, я подумал о своем друге. О черном кресте под обезумевшим небом, покрытым тучами, переливающимися будто пятна туши в воде.

Возможно, он оказался пленен в Междумирье и его некому перевести.

– Нет, – сказал я, чувствуя себя алкоголиком. Одна маленькая рюмочка. Всего одна. И один переход. Просто проверю, нет ли его там и не нуждается ли он в помощи.

«Я забыт в сердцах, как мертвый; я – как сосуд разбитый…»

– Нет.

Оставив «Мистиков», я какое-то время бродил по дому, среди книг, деревянной мебели и десятков масок, фигурок и экзотического хлама, привезенного со всего мира. В пасмурных сумерках все это выглядело довольно мрачно – будто комната ужасов или логово безумного ученого из викторианского романа.