Продолжение следует - Наталья Арбузова

А ведь Борис привык, чтоб его содержали полные блондинки, пригревшиеся на доходных местах. Администратор гостиницы, типа того. Кормили за то, что он такой исключительный. Хорошие у него стихи или плохие – блондинки понимать не обязаны. (На самом деле хорошие.) И похож он, с волосами и бородой, на кудрявый безотрывный рисунок Пикассо. И знает всё и еще кое-что. Но встать раньше трех часов дня у него не получается, из-за чего ни в каком учреждении он не прижился. (А образованье отличное.) Я не как все! перестаньте меня мучить! Почему вы все такие жестокие, женщины… раньше вы такими не были. (Раньше еда была дешевле.) Я же супертеннисист. (Уже не модно.) Дайте мне по крайней мере денег на участие в турнире. (Пошел на. Ты ни разу не взял призовых. Кто станет на тебя ставить? тебе шестьдесят. Оформи минимальную пенсию – четыре тыщи или даже больше – и сваливай вместе со своим книжным складом. Минималку всем дают, даже без стажа. Самым отстойным. Таким как ты.) Ах, если бы какой-то запасной вариант… с хорошими условиями, конечно.

Инженеришки, бывало, привозили из командировок, откуда-нибудь из Киргизии, дефицитные книги на русском языке, залежавшиеся бестолку в магазине заштатного райцентра. В Москве фарцовщики получали книги из-под прилавка и продавали на улице прямо у дверей. После появилось хитрое понятие «книгообмен». Предприимчивые люди загружали доверху автобус и колесили по России. По грошу, по грошу, купи, сменяй! На самом деле купи, и не по грошу. В магазинах появились полки книгообмена, и с них, безо всякого, конечно, обмена, можно было в десять раз дороже купить Книгу. Потом плотину прорвало. Теперь хоть видит око, да зуб неймет. Купить всё что хочется культурному человеку настолько нереально – не стоит и начинать. А что творилось в букинистических году в девяностом! страшно было смотреть, как люди проедали любовно собранные библиотеки. Висели объявленья об оптовой покупке с выездом на дом. До сего дня горькие пропойцы раскладывают на земле книжки, только уже плохонькие.

Почти не было в моем детстве книг, не было музыки, поля, леса. Много чего не было. Часами я переворачивала листы двух чудом уцелевших запачканных книг: «Портрет в искусстве восемнадцатого века» и «Техника фресковой живописи». То немногое, что стояло на полке, знала наизусть. Пела, что мать пела (потрясавшее душу). Чудовищное несовпаденье генетически заложенного с реальностью, которую всучила жизнь – через это прошли многие. Отсюда острота любви ко всему, чего нас лишили. Лишенцы мы. Лишенцы. И отсюда непреодолимое желанье сделать нечто поддерживающее людей или хотя бы пробуждающее. Ведь не дали мне пропасть жившие раньше. Малой малости хватило. Добавь. Добавь хоть зернышко сама. Ага, добавлю. И канет, растворится сделанное мною в мощном потоке попсы.

Сумел проскочить не разбудив ЕЕ. Весь в мыле. О том, чтобы принять душ, не может быть и речи. Это когда ЕЕ не будет. Далеко за полдень он встанет, ОНА как раз уйдет к себе в магазинчик. Без НЕЕ можно и яичницу поджарить. Придет – он уже смылся. (Трюх, трюх, мой рюкзак.) Только запах горелого масла витает. Недовольно поведет носом. Как он ЕЙ мешает! выписать его к чертям собачьим. Жилье приватизировано до их женитьбы. ЕЕ полное право после развода вышвырнуть незадачливого книгоношу. Куда? за кудыкины горы. Пусть покупает дом в деревне. У него наверняка где-нибудь кубышка зарыта.

Фига два. Родители умерли в Киеве, квартиру завещали сестре. Там у нее дети, внуки. Был раньше прописан в Москве у тетки, с университетских времен. Та отдала квартиру соседям, что ходили за ней, умирающей. А он – всё по женщинам, пока любили. (И пока еда ничего не стоила, заметьте.) Жизнь приучает со школы вскакивать по будильнику, брести по лужам, сидеть до звонка, молчать как рыба об лед. К нему не пристало. (Ко мне тоже не пристал, но меня спасло наглое хулиганство. Вопрос темперамента.) Что у человека аллергия на казенные зданья – могу понять. Хоть лично я люблю их обживать не по назначенью. Но как в бедном его мозгу возникло чванливое чувство исключительности – не возьму в толк. Тут всю жизнь прячешь свою нестандартность – и всю жизнь она тебе гадит.

Даже во сне трюх-трюх. Надо остановиться. Надо что-то придумать. Скоро не будет сил всё это взвалить на спину. А навар такой плевый, что приходится таскать всё больше и больше. Инерция жизни. Влез во что-то, раскрутил. Теперь попробуй сверни раскрученное. Некоторое количество книг у него в чулане тусовочного кафе. Они там однажды уже поплыли, когда наверху в офисе трубы лопнули. Бывшая жена зорко следит, чтоб он не привез этой книжной заначки обратно домой. А кафе перестало пускать его в чулан. Отрезан от своего товара. Уж это мне жалкое мелкое предпринимательство. Когда-то было запретным и дерзким. Потом явным и разнузданным, в период всеобщего пофигизма. Теперь почти никакое. Если учесть Борисову неистребимую меланхолию, получается вовсе грустно. Пропади пропадом вся мировая литература. Случись что-нибудь! случись! Господи, да что может случиться? земля что ли разверзнется? Помоги мне, всесильный бог моего народа. Я не такой как все. Мой народ не такой, как все народы. Стихи у меня не такие, как у всех. (Тут он прав.) Пусть стихи мои не пропадут, когда господь станет испепелять в гневе своем все книги. Нет, нет, не истребляй груды книг, Адонаи. Я должен торговать. Деды мои и прадеды торговали. А я, поэт, - чем могу я торговать, кроме книг? не бюстгальтерами же. Трюх, трюх, мой рюкзак. Оттягивайте руки, сумки.

Детей не родил. Дома не строил. Кто дома не строил – земли не достоин. Предлагает себя каждой женщине, у которой нет мужа и (поэтому) есть деньги. Выбирать не приходится. Это очень горько. Предлагает то, чего фактически уже нет. Это страшно. Тащится в предзимней ранней темноте к троллейбусной остановке. Трюх, трюх. Печатает тяжелые шаги по чуть присыпанному первым снежком тротуару. Ровненько так выпал. На остановке живет бомж, родом из Архангельска, звать Сергеем. Валенки, тулуп, ушанка. Спит на лавочке. Сейчас бодрствует. У него гости: два мужика и баба с сильно побитой рожей. Борису очень хочется поставить тяжелый рюкзак, но некуда. Стоит полупустая бутылка, разложена колбаса, хлеб, честно поделенное на четыре части яблоко. А помнишь, Серега, когда тебя Таня выгнала… Да, бомж иногда исчезает, затем появляется вновь. Милиции по барабану. Паспорт забрали, и тем ограничились. Троллейбуса долго нет. Борис бы от ихней колбасы не отказался. Куда он сейчас идет – там не накормят. Есть места, где и кормят. Но всё ж не любят. Говорят: «Собирайтесь скорей, а то этот букинист придет. Вы хотите с ним встретиться?» Он раскладывает книги, пока люди одеваются, и не дает запереть помещенье. Задерживает всех, однако к метро его подвозят. Интеллигенты мягкосердечны.

Не только интеллигенты. Пока водитель троллейбуса там где-то играет в домино, отчего и ходят троллейбусы всегда по четверо, слабопьющая бомжиная компания отодвигает свою закуску, дает Борису место, наливает ему в чужую стопочку и сует в руку – он едва успел перчатку снять – полновесный колбасный бутерброд. Выпил, съел. На душе полегчало. Эта вот, побитая – она не злая, только никудышная. Ее самоё из дома сноха гонит. Пока троллейбус придет, всё узнаешь. Пришел таки. Борис забыл было рюкзак с книгами, но Света – так зовут побитую – напомнила. Хотела надеть ему на плечи – и не подняла. Что у тебя там, кирпичи? Едет, мурлычет: чижик, пыжик, где ты был? на скамейке водку пил. У мелких хозяйчиков, что якшаются с бывшей Борисовой женой, такие дурные лица – бомж Серега просто красавец в сравненье с ними. Крупный архангельский мужик, потомственный помор. Медведь медведем. А у него, у Бориса? Вечно ждущие денег глаза. Несчастное лицо неудачника. Боже, как плохо в России. И уехать нет сил. И там, за океаном, тоже надо что-то делать. Предпринимать что-то, а пойдет или нет, неизвестно. Верней всего нет. В советское время было много синекур. В его доме, на первом этаже, коллектор передвижных библиотек. Никто туда никогда не приезжал, никто ничего никуда не передвигал. Тоже мне передвижники. Три дамы пили кофий и в очередь бегали по магазинам – ловить, что выбросят на прилавок. Борис свел с ними дружбу и потихоньку воровал стоящие без движенья книги. О, ностальгия. О, благостный застой. Главное - не делай волн. А прокормиться в Москве не бог весть как трудно (было). Славная штука бомжиная колбаса. Славная бомжиная жизнь. Хорошо сейчас быть директором библиотеки. За книгами никто не ходит. Даже каталога нет. Интернет. За деньги скачивают. Иногда платные концерты. Платные выставки (плата с художника), презентации. Но эти дамы директора тоже чьи-то жены. Каких-то чиновников. Боже, как он обносился. У Бориса есть костюм, но Борис его экономит (в гроб его положат в этом костюме). Неплохо быть и директором районного молодежного центра. Тоже чьи-то жены. Молодежи эти центры сто лет не нужны. Бабушки водят внуков на платные музыкальные занятия. Старики ходят на свои поэтические тусовки. Заполняют анкеты без телефона. Формально им всем по семнадцать. Новая русская туфта. Темный месяц ноябрь. Самый трудный в году. Птичка в дальние страны, в теплый край, за синё море улетает до весны. Давно улетела, блин. Когда он, Борис, снова увидит Крым? Кры–ы-ым!!! Все границы открыты. Хошь бы и на Канарские острова. И око не видит, и зуб неймет.