Таллиннский переход - Игорь Львович Бунич

и летящих обломков. Когда столб огня и воды осел, «Гневного» на поверхности не было. Сняв вместе со всеми фуражку, капитан 3-го ранга Ефет понял, что, что бы не случилось в будущем, он никогда в жизни не забудет этого первого боевого выхода в море. Не знал он только, что жить ему и его кораблю судьбою было отмерено чуть меньше пяти месяцев.

На буксире канонерской лодки «Москва» «Гордый» пришёл в Таллинн для ремонта полученных повреждений, что было большим сюрпризом для штаба флота, куда поспешили сообщить, что «Гордый» погиб вместе с «Гневным». Видимо, кто-то на «Максиме Горьком» решил на всякий случай подстраховаться. События последующих полутора месяцев запечатлелись в памяти Ефета как какой-то багрово-чёрный сон, сон человека, заснувшего после долгой бессонницы с острой зубной болью. Столбы воды, обрушивающиеся на палубу от близких попаданий авиабомб; метание по Рижскому заливу; матросы, перебравшиеся в кормовые кубрики на случай новых подрывов на мине; плачущий на корме «Гордого», обожженный, измазанный мазутом, потерявший фуражку капитан 3-го ранга Письменный — командир «Сердитого», с которого «Гордому» пришлось, как и с «Гневного», снимать команду; повреждение винтов о грунт в проливе Виртсу; доковый ремонт в Таллинне...

11 августа «Гордый» вышел из дока, и вскоре ему «нарезали» сектор обстрела между Нымме и Пиритой. Две недели у всех на эсминце, стоявшем в Минной гавани и постепенно отдававшем одного за другим матросов своего экипажа в мясорубку сухопутного фронта, затаенно теплилась надежда, что противник не войдет в зону действия их не такой уж крупной артиллерии. Надежда эта таяла с каждым днем, а 24 августа эсминцам поступил приказ флагарта флота капитана 1- го ранга Фельдмана, переданный через флагманского артиллериста ОЛС Сагояна: выдвинув на берег корректировочные посты, открыть огонь по наступающему противнику. Огонь «Гордого» успокаивал Ефета. Наконец-то его корабль наносит реальный урон противнику. Если и не его кораблям, то хоть танкам и пехоте. Кончились мучительные дни хаоса и неразберихи — наконец, реальное дело.

На мостик поднялся военком эсминца Носиков. Он только что закончил политбеседу со свободными от вахты. Уже два месяца в глазах матросов, привыкших ничего не говорить вслух, светился немой вопрос: что же происходит? Почему поражения следуют за поражениями? Почему бежит сухопутная армия? Почему так нелепо используется флот? Привычные довоенные ссылки на троцкистов, на бухарино-зиновьевский блок, на кулаков и вредителей всех мастей, на врагов народа всех оттенков и даже на международный империализм уже не годились. А нового ничего не было. Пришлось прибегнуть к старому, веками оправдывавшему себя приему — затронуть чуткие, хорошо реагирующие на любое прикосновение струны великорусского национализма. Россия — мать наша! Сколько раз она подвергалась нашествию. Вставайте, люди русские! Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван Грозный, Петр Великий, Суворов, Кутузов, Нахимов, Скобелев и Макаров, как выпущенные из тюрьмы духи после двадцатипятилетнего заключения, замелькали на плакатах, заставках боевых листков, стенгазет, многотиражек, врывались в центральную прессу. Правда, муки Дмитрия Донского перед бранью с Мамаем смотрелись несколько абстрактно в условиях конкретной военной катастрофы, но всё-таки эта линия действовала.

Слово «Россия», почти запрещённое в течение двух десятилетий, снова получило право на существование и своим могучим звучанием вдохновляло измученных морально и физически людей. Идея, вбиваемая в головы тысячелетиями, в 1941 году полностью поглотила слишком сложные рассуждения о генеральной линии.

И комиссар Носиков, глядя на измученные, осунувшиеся лица немногих оставшихся на борту матросов, давно забывших о четырех вахтах и мечтавших хотя бы о трех, вдруг, впервые за многие годы, нашел для них простые слова, неначертанные в директивах ГлавПУРа ВМФ. Он не стал говорить ни о Чудском побоище, ни об артиллеристах Ивана Грозного, повесившихся на своих пушках, чтобы не попасть в плен, ни даже о великой мудрости товарища Сталина, видевшего вперед на сотни лет. Носиков знал, как мало эти вопросы беспокоили матросов. Сейчас в их глазах светился один вопрос: почему не уходим? Мы же все погибнем в этих лужах. «Немцы подходят к Ленинграду,» — сказал Носиков. Точных данных у него нет, но бои, кажется, идут уже около Луги. Мы здесь и сдерживаем несколько гитлеровских дивизий, не давая им принять участие в марше на Ленинград. Он не знает планов высшего командования, но даже если ими и решили пожертвовать во имя спасения Ленинграда и родного им всем Кронштадта, то им остается только выполнить свой долг.

Носиков нес отсебятину. Он сам ничего не понимал. Если Ленинград в опасности, то флот должен быть переброшен туда вместе с гарнизоном Таллинна, гарнизонами бесчисленными островов и с гарнизоном Ханко. Ленинград важнее всей этой чужой, враждебной и незнакомой территории. Каждая минута отсрочки эвакуации только увеличивает, по существу, напрасные потери в кораблях и личном составе. Даже если, как обещали на семинаре в политотделе, мы не сегодня-завтра перейдем в контрнаступление, ведомые гением Сталина, то как в этом контрнаступлении будет участвовать флот с искалеченными и износившимися кораблями, укомплектованными лишь наполовину по сравнению со штатами мирного времени?

Увидев командира на крыле мостика, Носиков козырнул ему и хотел уже рассказать о проведенной политбеседе, но увидел, что капитан 3-го ранга смотрит куда-то мимо него, в сторону берега. Переведя взгляд туда же, Носиков увидел, как далеко и низко над горизонтом чернела жирная туша привязного аэростата...

24 августа 1941, 08:20

Вскинув бинокль к глазам, капитан 2-го ранга Нарыков — командир эскадренного миноносца «Сметливый» — мгновенно оценил ситуацию. Немцы подняли привязной аэростат для прицельного расстрела кораблей и судов в гавани. Как в Порт-Артуре после взятия горы Высокой перед японскими корректировщиками открылись обе гавани со сгрудившимися там кораблями несчастной Тихоокеанской эскадры, что позволило их быстро и эффективно уничтожить артиллерийским огнем с берега, так и сегодня немцы за неимением сопок вокруг Таллинна решили использовать для этой цели привязной аэростат.

Нарыков видел, как со всех кораблей, как по команде, повалил белый дым химической защиты, и, приказав так же включить химию, удовлетворенно подумал, что аэростат — это все-таки не сопка: больше двух часов не провисит, да и уничтожить его несложно. На «Сметливом» кончалось топливо, и прекратив огонь, который он вел с рассвета по позициям противника, Нарыков повел корабль малым ходом в тот угол Минной гавани, где, прижавшись друг к другу, стояли нефтеналивные баржи. Самое неприятное — это прием топлива и боезапаса под обстрелом или под воздушным налётом противника, а иногда и одновременно — и под обстрелом, и под воздушным налетом. Тогда хода нет, у борта — баржа с мазутом