Выскочка из отморозков - Эльмира Нетесова

— Ребята! Братва! — бросился бегом из распадка. И… вылетел из рук чайник… На месте палатки глубокая воронка, в ней голова Алешки. Глаза открыты, как у живого. Чуть ли не в шаге чья-то рука. Едва рассеялись дым и пыль, увидел такое, от чего на целую неделю лишился речи. Тогда Герасим заплакал впервые в жизни. Ни одного живого не осталось. Всех накрыло одним прямым попаданием. Выследили десантников душманы, не промедлили. А он чудом остался в живых.

Герасим долго приходил в себя. Но особо тяжело было пережить первый месяц. Ребята снились каждую ночь. То живыми, то мертвыми. Они не упрекали, они жалели его — живого, и было за что. Герасиму задавали много вопросов.

— Почему и как случилось, что они погибли, а ты уцелел? — не верил политрук.

Герасим объяснял, оправдывался, а потом не выдержал и бросился с кулаками.

— Отцепись, падла!

И измесил бы, если б не отняли политрука.

— Он, сука, подозревал, что я в наводке у душманов! Своих ребят выдал им! Да за такое душу выпущу! — трясло Герасима.

— Успокойся! Он лишь политрук. Где ему понять десантников? Вон от нашего взвода тоже половина уцелела. Остальных прямо в воздухе перещелкали. Война есть война! Не знаем, кому и зачем нужна, — отмахнулись ребята другой роты.

А вскоре Герасима зачислили в иной взвод. Там были те, кто чудом выжил, другие сбежали из афганского плена, выписавшиеся из госпиталей, побывавшие в рукопашных боях. Новичков сюда не брали. Герасим после случившегося потрясения стал угрюмым, неразговорчивым. Он не примирился с политруком, хотя тот не напоминал о происшедшем.

Прошло время. Каждый день той войны был отмечен кровью и потерями. На задание десантники вылетали по несколько раз в день. Каждое могло оказаться последним.

Тот вылет с самого утра не ладился. То вертолет не готов, то погода в горах вконец испортилась. Десантники ждали совсем рядом и, когда получили команду, мигом загрузились в машины. Поднялись. А через полчаса начался обстрел. Вскоре вертолет затрясло.

— Ребята! Хана! Подбили! Выметайтесь! — услышали десантники. Вертолет безнадежно падал вниз.

Парни выскочили один за другим. Но по ним с земли загремели выстрелы. Двое так и не успели открыть парашюты. Из пятерых лишь двое приземлились живыми. Герасиму не повезло. Ранение в плечо. У душмана, как смеялись ребята, рука дрогнула. А Герасим два месяца пролежал в госпитале. Рука долго оставалась недвижимой, а пальцы и вовсе не слушались. Герасиму было обидно. Как хотел отомстить душманам за ребят своей первой роты, но медики оказались упрямыми.

— Возвращайтесь домой. Вы свое сполна отдали. Теперь отдыхайте. Что значит не хочу? Вы — балласт! Помеха здоровым! Езжайте и лечитесь! — уже не советовали, а требовали.

«Домой? Но что я, инвалид, буду делать там — в деревне?» — задумался Герасим. А поезд увозил его все дальше от границы, от войны, но не от самого себя. Он курил в тамбуре, вглядывался в знакомые места. Герасим только тогда понял, как скучал по березам, по красавицам рябинам и елям, по спокойным рекам, родной речи. Пусть и матерится мужик в купе, но уж очень по-свойски, забористо, громко, никого не боясь. Герасим научился на войне говорить тихо, ходить неслышно, как и другие десантники; чтобы не услышали душманы, гасили даже смех.

«Города и городишки, поселки, деревни, отсюда тоже забирали на войну. Сколько ребят никогда сюда не вернутся». Курит в тамбуре человек и не видит, как оглядываются на него люди. Бежит по щеке скупая слеза. Герасим не чувствует ее, она из сердца и памяти, они всегда помнят все и о каждом…

Герасим приехал в деревню уже вечером. Никого заранее не предупредил. Решил появиться внезапно, сюрпризом. Но просчитался. Деревенская ребятня, завидев, обогнала его, известила мать. Та выскочила за калитку босиком, простоволосая, усталая.

— Сынок! Герка! Слава тебе Господи, живой воротился дитенок! Какое счастье! — целовала сына, вела в дом.

Герасим привычно разулся в коридоре, вошел в избу.

— Братуха! Герка! Воротился! Вот счастье! Как мы переживали за тебя! — встретили братья.

Давно закончилась, отгремела та чужая война, продолжая жить в памяти и в снах…

Герасим погладил русую голову Борьки, прижал к себе мальчишку и сказал дрогнувшим голосом:

— Не надо о ней! Мы теперь про жизнь должны думать, о будущем. Десанты кончились. Мы семейные мужики. Верно говорю? — увидел кивок и полное согласие в глазах мальчишки. — Пошли спать на сеновал! Там, на свежем сене, хорошие сны снятся! По себе знаю!

Снова вспомнилось возвращение из Афганистана и как он сам, до жестоких холодов, не спал в доме и уходил на сеновал, чтоб не будить средь ночи стонами и криками всю родню. А потом уж и понравилось спать на сене.

Но Борька отказался от сеновала. И, состроив козью морду, сказал напрямую:

— Мне бабулькины сказки больше нравятся. Она обещалась нынче новую рассказать. Про целебный родник и волшебную дудочку. А коль не усну, она про девицу-красу попытается вспомнить…

— А я-то думал, что ты совсем взрослый. Ладно. Полезай к бабке на перину. Она много сказок знает. Тебе их и не переслушать до самой старости. Мамка никогда на них не скупилась. Других радостей маловато было. А вот сказками души наши грела и, случалось, уже подросших возвращала в детство. Кудесница наша, спасибо тебе! — Поцеловал мать и пошел на сеновал, прихватив пачку сигарет.

Степановна со стола прибрала. Борька сидел у окна нахохлившимся воробьем. О своем думал: «Не совсем взрослый мужик? Это с чего он взял? Косить я умею не хуже любого. Сама бабуля хвалит. А уж она зря не скажет. Даже старики говорили, что я совсем большой и мужиком стал, деревенским. И спрашивали, какую девку в жены возьму — тутошнюю иль городскую? А я еще и сам ничего не знаю. Не думал пока. Хотя девчонок полно. И все красивые. Вот только маленький я покуда. Но это для женитьбы. А вот дружить с девчонками кто запретит? Взять хотя бы Шурку Соколову. Во девка! Настоящий огонь! Все умеет. И корову доит, в огороде справляется, пятерых младших растит, еще учиться успевает. В седьмой класс пойдет. Агрономом хочет стать. А я кем буду? Может, трактористом? Не-е, не стану всю жизнь в деревне вкалывать. В город уеду. Там что-нибудь придумаем с мамкой. А почему с ней? Теперь и Герасим имеется. Вроде толковый, путевый кент. Только замороченный малость. Хотя и с ним стерпеться можно. Авось привыкну. Но бабка лучше. Жаль, что у меня своей, родной бабульки нет. Она б, наверное, любила…»

— Чего насупился, Борюшка? Или неможется? Чего томишься? — подошла Степановна, погладила мальчишку по голове.

— Думаю я, бабуль.

— И об чем же?

— Кем быть, когда вырасту.

— Покуда мужай! Лишь бы ленивцем не стал. Дел всегда полно. Были б руки. Там и себя сыщешь. Пошли спать. Проскажу, как мои ребята дело свое нашли, — позвала за собой пацана. — Ты ж пойми, работу себе надо подыскивать не по единым деньгам, а чтоб она еще душу грела, радовала. Вот гончаром Гера не враз стал. Долго маялся. Нанялся в грузчики на железную дорогу в городе. Это враз опосле Афгана. Никуда в другое место, не хотели брать.