Небеса - Анна Матвеева

"Мне показалось, вам плохо, и я решил остаться, на всякий случай".

Если верить Артему, вишнуиты — не такие уж безобидные ребята, как считалось в Николаевске, и не такие уж веселые — вопреки бубнам и барабанам. За оранжевыми шторами таилась экономически продуманная пирамида. Правда, вишнуизм сулил не деньги, а полное и окончательное просветление.

Придумал религиозную пирамиду некий американец индийского происхождения, господин насколько умный, настолько же циничный. Вишнуизм имел одинаковые приметы с некоторыми восточными религиями, но на самом деле сходство было чисто внешним. Позаимствовав у буддистов с индуистами самые красочные обряды, Первый Великий Гуру подлил к этому бульону восточной экзотики и сдобрил варево экономическими расчетами. Суп вышел наваристый.

Колесо сансары, объяснил Артем, это цепь перерождений, реинкарнаций. Вишнуиты учатся верить, будто после смерти каждый из нас получает новое рождение — заслуженное предыдущим существованием. К примеру, если я женщина, но вела достойную, в вишнуитском понимании, жизнь, то вполне могу рассчитывать на перерождение в более «престижном», мужском облике. Но если моя жизнь была убогой и грешной, скорее всего я появлюсь на свет заново в виде животного или растения.

Я хотела сказать, что согласна стать деревом, но решила не рисковать Артем начинал мне нравиться, и было боязно: вдруг его юмор окажется другой крови с моим? В юности всегда так — легче простить человеку подлость, нежели различие вкусов. Потому я молчала, серьезно кивая, а священник рассказывал о санкиртанах — этим торжественным словом называется тщательно разработанный метод выколотить из населения как можно больше денег. Розовоглазый бог Вишну в лице своей земной версии одобрительно относился к людскому лукавству и оправдывал даже мошенничество: вот почему вишнуиты не брезговали даже самыми сомнительными способами обогащения.

Тортики и пирожки, которые вишнуиты продают по всему Николаевску, — это идоложертвенная пища, строго сказал Артем, и меня затошнило с новой силой: во рту растекался горький вкус желчи.

"Вишнуиты очень опасны, — терпеливо объяснял Артем, — вы, Глаша, пожалуйста, подумайте, прежде чем с ними связываться".

Я расхохоталась — в первый раз за последний месяц:

"Не беспокойтесь, я даже не думала о том, чтобы заделаться вишнуиткой! Я журналистка, пишу для "Николаевcкого вестника"… Послезавтра на первой полосе нашей замечательной газеты вы сможете прочесть мою заметку, посвященную сегодняшнему сборищу. Успокоила?"

Артем отчего-то расстроился — его не разберешь! Кажется, должен радоваться, что я не собиралась петь мантры, а он стал вдруг таким печальным: "Глаша, очень вас прошу, думайте не только о себе, когда будете писать эту заметку. И вот мой номер телефона — вдруг потребуется помощь или консультация".

Рядом с нами резко затормозил старый автобус, и двери распахнулись с каким-то вызовом. Артем впрыгнул в эти двери, оставив меня на жестком льду тротуара в одиночестве и растерянности.

Мне бы никогда не удалось исчезнуть столь эффектно.

…День был не самым холодным, и я курила прямо на улице, попеременно с табаком вдыхая зимний воздух. Надо мной высилась равнодушная стела Дома печати: там, в запутанных коридорах-внутренностях носилась злобная Вера с моей несчастной заметкой в руках.

Терять работу на другой день после того, как ее нашла, — кому, спрашивается, нужен был этот публицистический подвиг? Тем более, я не столько настаивала на религиозных предпочтениях, сколько пыталась приятно удивить Веру своими познаниями. Что ж, я своего добилась — удивленная Афанасьева сделает все возможное, лишь бы меня вышвырнули из редакции, как помойную кошку. Я вспомнила лицо Веры — оно сочилось злостью — и щелчком отбросила в сторону окурок.

Обратно, как бумеранг, прилетел громкий вопль: "Дорогая, зачем?".

Мужская красота — явление условное. Сладкие личики мне никогда не нравились, а если гражданин похож на убийцу (таких обычно называют "мужественными"), то нравится он мне и того меньше. Подстреленный тлеющим окурком человек ловко прыгал на одной ноге и стряхивал таким способом пепел с брючины; я сразу заметила, что он не был ни смазлив, ни брутален. Из всех слов, определяющих пол, только одно подходило к моей жертве — и это было слово «юноша». Оно шло ему, как неярко-мутный галстук, повязанный крупным, бюрократическим узлом (наш Лапочкин щеголял в подобном). Юноша был почти на голову выше меня — а такие люди, в принципе, встречаются нечасто, — еще у него были светлые, прерафаэлитские кудри и нестерпимо голубые глаза. На манер продавщицы, замечтавшейся над весами, я все же решила отвесить ему еще одно подходящее слово — «прекрасный».

"Как я буду выглядеть?" — волновался прекрасный юноша. Нашел, о чем беспокоиться! Серое крошечное пятнышко могли заметить только уличные кошки потому что оно располагалось на уровне их глаз. Я сказала об этом юноше, и он расхохотался: "Неплохо!"

Разобравшись с оскверненной брючиной, юноша двинулся в сторону входа, и я пошла следом.

"Зачем ты за мною бегаешь?" — спросил юноша, пока мы дожидались раздолбанного редакционного лифта.

Пришлось возмутиться:

"Между прочим, я здесь работаю. Если меня еще не уволили, конечно".

"Да что ты? — обрадовался юноша. — В какой газете? Подожди, угадаю "Николаевский вестник"?"

Грузно затормозила кабина, и юноша ловко посторонился, пропуская меня вперед. Я чуть не запнулась от волнения, а он впрыгнул в лифт и нажал мой этаж.

В лифте, искоса, я разглядывала его глаза — они были хоть и голубыми, но, без сомнения, азиатскими: эпикантус придавал взгляду юноши жестокость и жертвенность одновременно.

Дверь в отдел информации была широко открыта, и я умоляла всех ангелов сразу — лишь бы юноша не промчался мимо.

Он вошел в кабинет следом за мной.

Вера Афанасьева вышаривала собственную сумку и артикулировала ругательства; рядом терпеливо стояла женщина с некрасивым, но добрым лицом. На плече у посетительницы висела вышитая цветным бисером торба устрашающих размеров, рука ее крепко вцепилась в корзину, упеленутую платком.

Как только Вера вытащила из сумки кошелек, женщина проворно распеленала корзину и выудила из нее два дымящихся пирожка.

"Харе Вишну", — поклонилась она, протягивая пирожки. «Спасибо», махнула рукой Вера, и вишнуитка двинулась к дверям, пряча купюру в торбу.

"Ай-я-яй, Вера Геннадьевна, — укоризненно покачал головой прекрасный юноша. — Что сказал бы ваш супруг, глядя, как матушка вкушает идоложертвенную пищу?"

"Приехали", — подумала я. Мой знакомец близко общается не только с Верой, но и с ее мужем. Но с каким изяществом он выговаривал непростое словосочетание "идоложертвенная пища"… Удивительная личность! Как удачно я бросила окурок…

Вера явно считала иначе, она затряслась от гнева, лишь только мы появились в кабинете. Слова юноши пролились последней каплей, я даже испугалась за Афанасьеву — так она вдруг побелела. Подавившись не то вскриком, не то всхлипом, Вера отвернулась в сторону окна и дрожащими пальчиками выуживала из пачки сигаретку. Юноша подскочил к ней с золотой зажигалкой. У него была привычка чередовать джентльменские замашки с откровенной грубостью: прием простой, но действенный.