Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

Фёдор опустился на колени перед изразцовой лежанкой, расписанной цветами и птицами, поцеловал руку отца.

— Говори, сын мой, что повидал на матушке-Москве, с чем ныне приехал?

Фёдор рассказал о том, что было в Успенском соборе между царём и святителем.

— Вишь, притча какая бывает, — растерянно произнёс Никита Романович. И, помолчав, добавил: — Хоть Филипп и владыка наш духовный, да не должен он так перечить государю на виду у всех...

Фёдору снова пришёл на память святой Мартиниан Белозерский. Он обличал великого князя, однако не при народе.

От Никиты Романовича не укрылись следы раздумий на лице сына. Он взял себе за правило не лукавить с сыном и не обходить стороной острые вопросы. Некогда он и сам указал Фёдору на слова из Писания: «Муж обличающий лучше льстящего».

— А царевич Иван не толковал с тобой дорогой о бедственном деле?

— Толковал и, паче того, серчал на меня.

Фёдор рассказал о том, что было между ними. Никита Романович призадумался.

— Сыщи, сын мой, в шкафу «Послания старца Филофея» и найди его послание великому князю Василию.

Фёдор принёс тяжёлую книгу посланий знаменитого псковского игумена, открыл нужную страницу.

— Читай после слов: «Увы, как долго терпит милостивый наш Господь, нас не судя».

Найдя нужное место, Фёдор стал читать:

— «Всё это я написал, много и горько рыдая, и сам я, окаянный, полон грехов, но боюсь и молчать, подобно рабу, что скрыл свой талант. Ибо я грешен и недостоин во всём и невежда в премудрости, но ведь и бессловесная валаамова ослица разумного поучала, и скотина пророка наставляла, так и ты не зазри о том, благочестивый царь, что дерзнул я писать твоему величеству».

— Видишь, сын, и прежде не один только святой Мартиниан обличал, но и старец-игумен Филофей.

Заметив, как вспыхнули глаза сына, Никита Романович решил дать остуду его порыву, отличавшему от века всех правдолюбцев. Припомнилось, как ещё в детстве Фёдор сказал ему: «Батюшка, или велишь мне в неправде жить?»

Посмеялись тогда они с матушкой над его словами, но с той поры оба избегали прямых укоров сыну за оплошки. Вот и теперь как остеречь его?

— Так было, сын мой, но не таково ныне. Филипп творит наперекор державе. Рассуди сам, какая смута начнётся в ней, ежели царю станут указывать да поучать... Или не понимает Филипп, что царь хоть и грозен, но самим Богом поставлен государить над нами?

— Царь ли правит нами? А ежели царь, то пошто такая воля опричникам дана? Сдаётся мне, отец, что ныне всё свершается по Писанию: «Но теперь ваше время и власть тьмы...»

Слушая сына, Никита Романович думал: «Видно, моя вина в том, что мой сын стал много себе в голову брать». Любуясь им — истый Захарьин! — Никита Романович спросил:

— Помнишь, Федюня, как гусляр сказывал былину о Добрыне Никитиче и слова матушки?

Так оно и ныне, сын мой: опасно довериться раздолью-то широкому. И мой совет тебе: поди повинись перед царевичем Иваном, дабы не был гневен на тебя.

Всё дальнейшее совершилось с неожиданной быстротой. Фёдор начал глотать воздух, как если бы ему не хватало дыхания. Голова упала на грудь. Никита Романович испуганно крикнул людей, слез с лежанки, стал тереть побелевшие щёки сына. Вбежала мать. Но Фёдор к этому времени очнулся. Отец дал ему вина. Боярыня причитала:

— Ох, Микита Романович, умучил ты речами мудрыми дитя наше любезное!

Она увела сына, хотя Никита Романович собирался посидеть с ним за столом. Редко противилась Прасковья Александровна воле супруга, но на этот раз, видимо, подчинилась материнскому чутью и вовремя прекратила их разговор.

Внезапный недуг сына, горячечное состояние его души встревожили Никиту Романовича. Он не лёг, подошёл к окну, стараясь собраться с мыслями. Знакомые быстрые и тяжёлые шаги за дверью заставили его вздрогнуть. В горницу вошёл царь, гремя посохом о порог.

— A-а... Ты встал, а сказывали, нездоров. А я, проведав о том, решил навестить тебя в твоей болезни.

Чувствовалось, что не с добром пришёл к нему царь. Верный признак его гнева — спокойный, с характерным придыханием голос. «Какую вину он сыскал во мне? — лихорадочно соображал Никита Романович. — Или царевич привёз ему недобрые вести? Или Бориска, коего он к себе приблизил, насевает в его душе недоверие ко мне? Никогда не узнаешь, что у царя на душе. Неподвижные, будто что-то стерегущие глаза. Смотрит мимо. Лицо опавшее, как после долгой болезни».

Никита Романович поклонился царю, молвил с лаской в голосе:

— То тебе правду сказывали, государь-батюшка. Нездоровье, вишь, одолело. Ноги так скрутило, что думал, не встать мне боле.

Никита Романович запнулся, словно пристальный взгляд царя сковал его язык.

— Так ли худо у тебя со здоровьем, как сказываешь? Или пустое наносят на тебя, будто ты, Микита, помышляешь, как бы в Литву отъехать? Собака Курбский всем изменникам путь указал.

Говоря это, Иоанн незаметно наблюдал за шурином, и ни одна чёрточка в его лице не выдавала коварного лукавства.

Чувствуя, как тяжело забухало сердце, Никита Романович, молитвенно сложив руки, произнёс со спокойной твёрдостью в голосе:

— Великий государь! Захарьины испокон веков поступали честно перед великими князьями и царями. Чёрные изменные дела за ними не водились. И ты, государь, шептунов не слушай! Я, московский природный человек и твой верный холоп, готов живот свой положить за твою державную милость...

Царь продолжал пристально смотреть на него. Улови он малейший ропот в голосе Никиты Романовича — и несдобровать бы боярину. Ни в голосе его, ни в лице не было даже намёка на подобную «крамолу». Но Грозный был упорен в своих подозрениях.

— Ты знаешь, Микита, что Захарьины были у меня в чести, да тем тебе боле не отговориться. Ты дерзко повелеваешь мне: шептунов-де не слушай. Ты, может, думаешь, что бояре истину мне приносят? Или, может быть, не знаешь, что у бояр правды нет?

— Не ведаю, о каких боярах изволишь говорить, государь, но я тайны от тебя не таил.

Иоанн бросил на своего шурина недобрый взгляд.

— Или ты не держишь у себя латинские образа и книги? Или неправда, что людям своим ты не велишь ходить в церковь?

— Государь, шептуны наклепали на меня. Тебе открыты моя душа и мои помыслы. Доселе я жил твоими милостями и мудростью.

— Коли так, пошто сын твой в неправде и неверии живёт? Весь в деда-крамольника, казнённого мной князя Суздальского-Шуйского!