Голубая комната - Жорж Сименон

— Ты хотел бы прожить со мной всю жизнь?

А что, если бы не гудок локомотива, словно посланное ему предупреждение, когда она своим грудным голосом произнесла:

— Скажи, Тони, а если бы я была свободна?

Как он ненавидел теперь эти слова:

— Ты бы тоже освободился?

Они всю зиму звучали у него в ушах, он слышал их за столом, в кухне с запотевшими окнами, помимо своей воли, он слышал их, даже когда дочь искала под рождественской елкой свои подарки. Но стоило ли говорить следователю об этом?

Тем временем Дьем безжалостно продолжал:

— Бакалейная лавка на Новой улице, дома, фермы, хутор Гипот на сегодняшний день являются собственностью двух женщин, и Андре Депьер имеет право потребовать публичных торгов, чтобы получить свою долю наследства.

Он сделал длинную паузу.

— Об этом много говорили в Сен-Жюстене?

— Кажется, да.

— Все считали, что старуха Депьер не захочет отдать часть своей собственности в чужие руки, не так ли? Поэтому она и вернулась за прилавок и стоит теперь рядом со своей невесткой, которую ненавидит и с которой уже давно не разговаривает? Окончательное решение зависело от Андре, а решение Андре зависело от вашего…

Он подскочил на месте и уже открыл рот, чтобы опровергнуть это надуманное обвинение.

— Я только повторяю, о чем шептались люди. Вот почему за вами наблюдали, размышляя, чью сторону вы примете. Старуха Депьер — коренная жительница деревни, она срослась с ней, пусть ее и считают бесчувственной и жадной. И напротив — аристократические замашки Андре никогда никому не нравились, ее терпели только в память об отце. Что же касается вас, то мало того, что вы иностранец, но вы еще и уехали на десять лет из деревни, и многие задумывались над причиной вашего возвращения.

— К чему вы клоните?

— Ни к чему определенному. В деревне уже заключались пари. Многие были готовы к тому, что Андре устроит торги, несмотря ни на что, пусть даже ей придется обратиться в суд, и, получив свою долю, уедет из Сен-Жюстена вместе с вами. Больше всех жалели вашу жену, хотя у нее были довольно прохладные отношения с односельчанами. Знаете, как ее называли? Маленькая кроткая женщина, которая бьется из последних сил.

Дьем улыбнулся, указывая пальцем на одну из папок:

— Все, о чем я говорю вам сегодня, записано здесь черным по белому. В конце концов они разговорились. Повторяю, у вашего адвоката есть дубликат этого досье. Он мог бы присутствовать на этих допросах. Он предоставил вам отвечать самому, заручившись вашим согласием.

— Я сам просил его об этом.

— Я знаю. Хотя и не понимаю почему.

Стоит ли объяснять, что, когда он ходил к исповеди, его не смущало присутствие священника за перегородкой, но, появись кто-либо третий, он бы и рта не раскрыл. И, несмотря на свое деланное удивление, Дьем настолько хорошо знал об этом, что, подходя к деликатным вопросам или интимным подробностям, он всегда отсылал секретаря.

— А теперь, господин Фальконе, что, если мы вернемся к двум последним письмам — от конца декабря и от двадцатого января?

Адвокат тоже все время толковал об этих письмах.

— Почему вы упорствуете в этом пункте и не говорите правду, как во всем остальном? Есть доказательства, что вы получили эти письма — не мог же почтальон Сен-Жюстена все выдумать.

А он, словно мальчишка, который соврал, но из гордости никогда не признается в этом, повторял одно и то же:

— Я не знаю, что вы имеете в виду.

Только здесь была не гордость, а, возможно, остатки верности голубой комнате. Он никогда не хотел жениться на Андре, даже если бы они оба были свободны, ему и в голову не приходило сделать ее своей женой.

Почему? Этого он не смог бы объяснить.

— Признайтесь, что ее страстность вас пугала, — посоветовал профессор Биго. — Тогда, сентябрьским вечером на обочине дороги, вы наверняка были шокированы, увидев, что та, которую вы считали статуей, превратилась в разнузданную самку.

— Да, я был удивлен.

— Вероятно, и польщены тоже. Потому что дальнейшие события показали, что она не лгала, когда утверждала, что была влюблена в вас со школьной скамьи.

— Я почувствовал себя немного ответственным.

— Ответственным за эту страсть?

— Не совсем то. Мне показалось, что я как бы должен ей что-то. Извините за не очень точное сравнение, но, когда бездомная кошка идет, жалобно мяукая, за вами по пятам и потом остается жить у вас под крыльцом, вы чувствуете себя ответственным за ее дальнейшую судьбу.

Биго, казалось, понял. Этот разговор происходил на второй или третьей неделе пребывания Тони в тюрьме. Когда его в первый раз повели на допрос во Дворец правосудия, были приняты исключительные меры предосторожности из-за толпы журналистов, фотографов и просто любопытных, толпившихся на ступенях главной лестницы.

В тот момент, когда он уже садился в «воронок», вдруг прибежал начальник тюрьмы, предупрежденный звонком из прокуратуры, и его почти на час увели в камеру.

Когда же снова вывели, вместо жандармов его сопровождали инспектор Мани и еще один полицейский в штатском. Во дворе тюрьмы машины с решетками уже не было — ее отправили раньше с двумя другими обвиняемыми. Тони посадили в обычную машину, без всяких отличительных признаков, которая остановилась позади дворца, у маленькой неприметной двери.

В эту игру играли две недели. Пресса разжигала страсти, и над ним грозили учинить расправу.

Теперь, когда прошло уже два месяца, большинство репортеров из Парижа и крупных городов уехали из Пуатье, оставив поле деятельности местным корреспондентам и представителям агентств.

Раньше ему доводилось видеть в иллюстрированных журналах или в выпусках новостей перед киносеансом обвиняемых, которые продирались сквозь толпу у Дворца правосудия или возле тюрьмы, стараясь спрятать свое лицо.

Теперь он был на их месте, только он лица не прятал. Был ли у него, как и у других, такой взгляд, словно он уже не принадлежит к обществу людей, думая: «За что?»

Он держался хорошо. На допросах у следователя не выглядел загнанным. Он обстоятельно отвечал на вопросы, как хороший ученик, стараясь казаться точным и искренним во всем, — кроме вопроса о письмах. Он был уверен, что если уступит в этом пункте, то увязнет по самые уши.

Декабрьское письмо он получил накануне Нового года, когда смерзшийся снег хрустел под ногами. При встрече знакомые уже поздравляли друг друга:

— С наступающим!

— Счастья тебе в Новом году!

Небо было ясное, воздух — сухой и бодрящий. Ребятишки раскатали ледяную дорожку посреди Новой улицы и катались по очереди. Почтальон молча отдал его почту, которую Тони обычно тут же просматривал.