Русский диверсант абвера. Суперагент Скорцени против СМЕРШа - Николай Куликов

Вся моя теперь уже не существующая группа агентов-парашютистов по плану операции должна была передвигаться от места десантирования до конечной точки скрытно, лесами. Мы не должны были вступать ни в какие контакты: ни с местным населением, ни тем более с военными. Но для надежности все были экипированы в советскую военную форму и имели соответствующие документы на случай непредвиденных обстоятельств. Вот теперь такие обстоятельства, по крайней мере для меня, наступили: необходимо было действовать «под прикрытием», превратиться в советского офицера, по воле начальства командированного с фронта в Смоленск. Где-то в глубине души, еще до выброски с самолета, я почему-то был готов к подобному развитию событий (предчувствие?) и теперь бодро двигался по лесу — днем это было значительно легче, и за два часа прошел километров десять, то есть половину пути. Начал моросить мелкий осенний дождик, и я накинул плащ-палатку, натянув на фуражку капюшон. Сейчас я подошел ближе к жилью — до ближайшей деревни Крюково, судя по карте, было не более десяти километров. Но лес продолжался глухой и нехоженый, никаких признаков человеческого присутствия я пока не замечал. Для меня это было очень хорошее обстоятельство: в лесах, по которым прокатилась война и где шли бои, осталось много мин и прочей гадости. Сейчас, в дневное время, я бы заметил любую растяжку, а вот ночью имел все шансы подорваться.

Так я шел еще часа полтора, потом лес начал редеть, а дождик прекратился: небо очистилось от облаков, выглянуло солнце, и даже природа, казалось, повеселела. Ну а у меня на душе было пасмурно — слишком туманной была моя дальнейшая перспектива. Вскоре я вышел на опушку, и передо мной открылась широкая панорама: впереди расстилался, шириной не менее полукилометра, скошенный луг, а за ним проходила узкая шоссейная дорога. Правее, на холме в трех-четырех километрах, виднелась небольшая деревенька (Сосновка, как определил я по карте). Отсюда до узловой железнодорожной станции было рукой подать, я даже различал отдаленные гудки паровозов, доносимые порывами ветра. По-прежнему на своем пути я не встретил ни одной живой души, но это было в лесу, а сейчас вдалеке, на шоссе, виднелись одинокие пешеходы, изредка проносились автомашины — надо было снова возвращаться в лоно цивилизации. Хотя, если честно, в глухом лесу мне было гораздо спокойнее! Но сколько времени можно отсиживаться в смоленских лесах и болотах, да еще в преддверии суровой русской зимы? Короче, как ни крути — надо было как-то вливаться в эту враждебную мне действительность, причем сделать это незаметно и раствориться в ней без следа, чтоб никакой ниточки или зацепки для чекистов из «Смерша»! Шоссейная дорога вела прямо на железнодорожную станцию, но просто так выйти из леса и направиться туда по шоссе было нельзя. Наверняка перед станцией есть стационарный контрольно-пропускной пункт НКВД, где ведется круглосуточное дежурство. Одинокий пешеход-офицер вызовет законное подозрение и массу различных вопросов: кто и откуда? Как здесь оказался? Тем более мое появление в этом месте никоим образом не стыкуется с разработанной для меня легендой командированного старшего лейтенанта, которому здесь не место. Если поймать попутную автомашину, это тоже ничего не даст — таким же образом энкавэдэшники проверяют автомобили и всех пассажиров. Притом я не сомневался: смершевцы разослали на все посты (и не только) ориентировки по розыску немецкого агента-парашютиста, который скрылся от них ночью, — то есть меня. Значит, все проверки будут многократно ужесточены! Поэтому я скрытно двигался вдоль опушки, не выходя из леса, еще минут сорок.

Наконец, примерно в двух километрах ниже (я находился на лесистом холме), передо мной открылась картина большого железнодорожного узла. Я достал из вещмешка небольшой, но сильный цейсовский бинокль и, стоя за деревом, все прекрасно рассмотрел. Кстати, время на моих часах было уже почти вечернее, около четырех — значит, скоро начнет темнеть. Станция выглядела именно так, как я себе и представлял: железнодорожные пути в несколько рядов, забитые составами, кирпичное здание небольшого вокзальчика, бесчисленные пакгаузы, какие-то склады-сараи и тут же, почти сразу, деревянные домишки местных жителей — за вокзалом начиналась главная улица райцентра. Между крайними путями и опушкой леса широкой полосой лежали уже убранные картофельные поля. Людей на путях вокруг эшелонов, а также около станции и на близлежащих улицах райцентра было много — в основном военных. Мой план был прост: поздно вечером, в темноте, пересечь поля и выйти на железнодорожные пути в районе вокзала, где и раствориться среди снующих, куда-то спешащих и суетившихся, как на любой крупной железнодорожной станции, людей. Главное, на подходе к путям не напороться бы на многочисленные военные патрули, которые, я знал, в темное время суток усиливаются и несут службу особенно рьяно. Я должен был абсолютно незаметно затеряться среди скопления военных на станции. Ничем не выделяться, быть «как все» — это азы моей профессии, которые я сам недавно преподавал курсантам в разведшколе.

Ожидая темноты, я присел на пенек и подкрепился банкой все той же тушенки с галетами, потом позволил себе немного расслабиться, отдохнуть. Выпил для бодрости два-три глотка спирта и невольно задумался, вспомнил Москву и маму — как она там? В январе сорок второго, когда я — старший сержант Красной Армии, перешел на сторону немцев, то сделал это незаметно: просто исчез «по-тихому» из расположения воинской части, как в воду канул. Потом узнал, что меня долго искали и в конце концов послали матери стандартное извещение: «Пропал без вести». Чего я и добивался, потому как, при другом раскладе, мать пострадала бы за сына — изменника Родины. Я себя изменником не считал, потому что Родины у меня не было: было место, где я родился и жил и которое мой дядя презрительно называл «совдепия». Кстати, большевики в тридцать седьмом его расстреляли — как и отца в двадцатом. Мама, как почти все «бывшие», до конца дней своих напуганная новым режимом, — даже говорить начинала полушепотом, вспоминая ту, другую Россию. Пасха, Рождество Христово, Масленица, сочельник, куличи и крашеные яйца, огромная нарядная елка под Новый год — все это звучало для меня словно сказка из «Тысячи и одной ночи»… А наяву рушились церкви, взрывались храмы, шло надругательство над православной верой и аресты, а потом расстрелы ни в чем не повинных людей. Как человек глубоко верующий мама приобщила к вере и меня — насколько это было возможно в советских условиях. Думаю, что убиенные отец и дядя, поруганная вера, страдания матери — вот те кирпичики, из которых выросла моя ненависть к сталинскому коммунистическому режиму.

Конечно, Христос нас учит: «Возлюби врага своего!» Очевидно, я оказался плохим христианином, не смог возлюбить своих врагов, коими считал большевиков-комиссаров, — ушел к немцам и хотел воевать за новую Россию, без коммунистов. Но в немцах разочаровался очень скоро, потому как понял: плевать им на Россию! Им эта страна вообще не нужна как государство. Германия, немцы — превыше всего! Остальные — рабы и недочеловеки, вот и вся их философия. Но шаг был сделан, Рубикон я перешел, и теперь мне ничего не оставалось, как служить новым хозяевам. Потом как-то втянулся, привык, если можно так выразиться. Дальше — больше: как это ни покажется странным, риск и чувство опасности, балансирование на грани жизни и смерти, адреналин в крови и натянутые до предела нервы — все эти переживания, словно наркотик, стали мне даже необходимы, пусть это покажется диким! Я начал ощущать себя почти сверхчеловеком: мои сообщения и разведданные решали судьбы целых дивизий и корпусов, десятков тысяч людей! Вот сейчас я, вроде бы неприметный офицер, каких тысячи, — на самом деле тот человек, за которым ведет охоту целая Система: «Смерш», НКВД, госбезопасность. Вся сталинская гигантская система спецслужб на одной стороне, а на другой я — вот он, попробуйте, возьмите! Тут, конечно, было от чего закружиться голове, хотя я понимал: это все глупо и даже отдавало сумасшествием. А может быть, я по правде втихую сходил с ума?