О чем знает ветер - Эми Хармон

– Ты родился одиннадцатого июля, так ведь? Видишь, кое-что я помню.

Оэн закивал с готовностью, даже дробненькие плечики поднялись, подчеркнув очаровательную лопоухость; улыбнулся, словно я отчасти реабилитировалась, вспомнив дату его рождения. Восторженное «Ага!» прозвучало бы при прочих обстоятельствах несколько излишним.

– А сейчас… сейчас какой месяц?

– Сейчас июнь! – отчеканил Оэн. – Я же говорю: ПОЧТИ шесть, а не РОВНО шесть.

– Значит, ты здесь живешь? – продолжала я.

– Ага. С Доком и с бабушкой.

Он ответил чуть нетерпеливо, словно уже и так слишком много выболтал.

– С Доком – это значит «с доктором», да?

Доктор Томас Смит, добрый, благородный человек. Мой Оэн говорил, он был ему как отец.

– А как зовут доктора, Оэн?

– Томасом. Но бабушка называет его «мистер Смит».

Я тихонько засмеялась. Надо же, какой детальный сон. И стоит ли удивляться, что лицо моего спасителя было столь знакомо? Томас Смит мелькал на фотокарточках – строгий взгляд, плотно сжатые губы. По словам Оэна, Томас Смит любил Энн Галлахер. Бедняга. Тому, кто боготворит жену лучшего друга, и впрямь не до улыбок.

– Кто твоя бабушка, Оэн? – снова заговорила я, наслаждаясь своей догадкой.

– Бриджид Галлахер, – последовал ответ.

– Бриджид Галлахер!

Всё правильно. Бриджид Галлахер была бабушкой моего Оэна. Матерью Деклана Галлахера. Свекровью Энн Галлахер. Вот оно. Энн Галлахер. Ясно, почему Томас Смит назвал меня этим именем – Энн.

– Томас сказал, что ты – моя мама, – выдохнул Оэн. – Только он это не мне сказал, а бабушке. Я случайно слышал.

Моя рука, мгновение назад готовая коснуться Оэна, бессильно упала. Не дожидаясь с моей стороны подтверждений, Оэн спросил:

– А мой папа тоже вернется, да? Он вернется?

Папа? Боже Всемогущий, передо мной и впрямь Оэн – мой родной дед. Только сейчас он – маленький мальчик, сиротка. Я ему не мать; та, другая Энн Галлахер не вернется, равно как и Деклан Галлахер.

Я надавила пальцами на веки, скомандовала себе: просыпайся!

– Оэн! – послышалось за дверью.

Голос был тревожный, требовательный, недовольный. Оэна как ветром сдуло. Он исчез бесшумно, не топнул и не хлопнул, оставив меня одну уже в совершенно другом сне, где дедушки не являются к осиротевшим внучкам в обличье рыжеволосых улыбчивых мальчуганов; где только мрак – безопасный, ни к чему не обязывающий.

Снова я проснулась от прикосновения теплых рук. Одеяло было отброшено, мне меняли повязку.

– Скоро заживет, – услышала я. – Пуля краем прошла, всё могло быть гораздо хуже.

Опять этот человек со старых фотографий. Томас Смит. Принимает меня за другую женщину. Надо закрыть глаза. Это же просто. Закрою – он и исчезнет.

Не сработало. Уверенные пальцы Томаса Смита продолжали ощупывать мой продырявленный бок. От ужаса у меня дыхание сбилось.

– Больно, Энн? А так? А вот здесь?

Я застонала или, точнее, заскулила. Перспектива выдать, кто я такая на самом деле, пугала сильнее, чем физическая боль. Доктор Смит жестоко ошибся, но я ему про это не скажу. Ни за что – так я решила.

– Ты долго спала, Энн. Поговори же со мной. Нельзя всё время отмалчиваться.

Поговори! Хорошенькое дело! О чем, интересно, мне с ним говорить?

Томас Смит поднес к моим губам ложку, полную некоей прозрачной субстанции. На вкус субстанция оказалась приторной, и я подумала: уж не лауданумом[19] ли он меня пичкает, не лауданум ли ответственен за мои галлюцинации?

– Ты видела Оэна? – спросил Томас Смит.

Я кивнула. С усилием проглотила вязкий сироп, вызвав в памяти картинку: рыженький мальчуган глядит на меня, вцепившись в медные столбики кровати, и глазищи у него синие-пресиние, знакомые, любимые. Удивительно, какие шутки шутит воспаленное воображение.

– А ведь я ему не велел к тебе ходить, – вздохнул Томас Смит. – Впрочем, на его месте ни один ребенок не выдержал бы.

– Оэн совершенно такой, как я себе представляла.

Эту фразу я произнесла тихо и вкрадчиво, вдобавок попыталась сымитировать дедушкин ирландский акцент, воссоздать чудесное, слух ласкающее «мр-р-р». Раньше мне это удавалось. Перед лицом Томаса Смита – не удалось. Еще не договорив, я вздрогнула от фальши в собственном голосе. Нет, слова были правдивы – Оэн-ребенок действительно производил прекрасное впечатление, только он не доводился мне сыном, и вообще, я находилась в плену галлюцинаций.

В следующий раз я очнулась с головой куда более ясной. Лиловые оттенки уже не доминировали в комнате – возможно, потому, что пламя в камине теперь было не единственным источником света. Ибо свет сочился из окон. Одного я не могла понять, утренний он или вечерний. Ночь миновала, но странный сон продолжался.

Рыжеволосый мальчик с именем моего деда исчез, а боль никуда не делась. Она стала даже интенсивнее. И мужчина, чопорный доктор, тоже присутствовал в моем затянувшемся сне. Он спал – в кресле, в неловкой позе, будто отключился от усталости, карауля меня. Я изучала его лицо на фотографии и вот теперь решила повторить опыт – это же безобидно, раз я всё равно галлюцинирую? Короче, вот он, словесный портрет. Сразу оговорюсь: при естественном освещении Томас Смит не сильно отличался от себя на черно-белом фото. Темные блестящие волосы, правда, были подлиннее – спадали на глубоко посаженные глаза. Я уже знала, что их цвет – серо-голубой, лишь на полтона ярче, чем озерный туман. Губы чуть приоткрылись, избавив лицо от напряженности, которую оно хранило во время бодрствования. Оказалось, что рот у Томаса Смита мягкий, но мягкость не противоречит квадратной нижней челюсти, а словно бы сглаживает впечатление и от нее, и от впалых щек с резко очерченными скулами.

Одет Томас Смит был почти по-стариковски: брюки с сильно завышенной талией, плотный жилет, сорочка без воротничка, застегнутая на все пуговицы, до впадинки на худой шее. Рукава были закатаны, черные ботинки туго зашнурованы: разбуди Томаса Смита – он вскочит и помчится к больному, ни секунды не потеряв на приведение себя в пристойный вид. По расположению плеч и головы я поняла: Томас Смит немного угловат. Рука его свешивалась перпендикулярно полу, узкое, но сильное запястье выпросталось из манжеты. Я отметила изрядную длину тонких, аристократичных пальцев. В целом Томас Смит мог сойти за короля, вымотанного решающей битвой и уснувшего прямо на троне.