Аббатиса - Лорен Грофф

и сплюнуть в таз. Потом Нест берет кисть, намазывает больную десну медом и оставляет Мари сидеть с раскрытым ртом, пока мед не подсохнет.

Нест в третий раз заглядывает в рот Мари, и та обхватывает губами ее пальцы. Мед, земля, лекарственные травы. Мари целует Нест в нежную кожу между бровей. Нест не отстраняется от нее. Мари берет голову лекарки в свои руки. Нест, зардевшись, целует Мари в губы. Встает, закрывает дверь, возвращается к Мари в полумраке – уже простоволосая, без чепца и покрова. Нест берет руку Мари, прижимает к своей остриженной голове, проворными пальцами снимает головной убор с приорессы. Нест поднимает Мари со стула, развязывает ее пояс, снимает с нее скапулярий, укладывает ее на кровать. Руки лекарки поднимают подол ее сорочки, Мари вздрагивает, когда к исподу ее бедра прикасается нежная кожа, и, почувствовав дыхание Нест, понимает, что это не рука, а куда более мягкая щека. Ресницы лекарки щекочут кожу. По телу Мари пробегает дрожь. И вот уже там и губы, и пальцы Нест, Мари повергает в речную стремнину, ее охватывает облегчение, ее крутит водоворот, увлекает под воду. А вынырнув на поверхность, она содрогается всем телом, прижимает ладони к глазам. В темноте летят искры.

Мари позволяет лекарке одеть ее. Нест отводит руки Мари от лица и произносит строго: нет-нет, приоресса, в телесном облегчении нет стыда, это высвобождение гуморов, сродни кровопусканию, это совершенно естественно и не имеет отношения к соитию. Мари встретится с Богом девственницей. Просто некоторым монахиням подобное высвобождение гуморов требуется чаще прочих. Одним раз в два дня, другим раз в год. Нест давно заметила, что Мари, вероятно, из тех, кому надо довольно часто. Порой у приорессы такой дикий взгляд. Как только почувствуете потребность, приходите ко мне в лазарет, заключает лекарка.

Мари немеет от благодарности. Если это лечение, значит, и не грешно. Со времен Цецилии Мари чувствовала грязь в душе. Нест сегодня омыла ее от этой грязи.

Потом Мари вспоминает, где находится, и произносит печально: увы, монахиням запрещено заводить особые отношения. Это против Устава.

Нест отвечает, глотая улыбку, что, как она уже говорила, есть и другие, кто приходит к ней за облегчением гуморов. Это лечение не настолько особое, как полагает Мари: по сути, это обычное дело.

Мари смеется, узнав, что она не одна такая. И выходит на дневной свет, щупая языком саднящую свежую дырку во рту.

Она видит то, чего не заметила, направляясь к лекарке: как солнце бурлит в мельтешащих от ветра ветках, как меж цветов порхает на невидимых крыльях пичужка, видит загрубевшую, как ореховая скорлупа, кожу на лицах старух, глаза их закрыты, подбородки вздернуты к небу. Доброта Нест к бренной плоти произвела перемену в душе Мари. Ничто теперь не представляется ей бесспорным и ясным, не делится на противоположности. Добро и зло существуют бок о бок, как тьма и свет. И противоречия могут однажды оказаться истиной. В основе жизни – огромный трепещущий ужас. В ее глубине – сокровенный восторг.

Мари тридцать восемь.

Вилланки чинят беспокойства, с пришествием лета у трех незамужних женщин круглится живот, точно плод шиповника. Правда, они не монахини, не давали обет целомудрия, но Мари стыдится, что не уследила за телами, вверенными ее попечению, что подумают люди о монастыре, если узнают о произошедшем. Громкий скандал. Мари лишат должности приорессы. Слава богу, она лестью выдрессировала вышестоящих, они привыкли полагаться на ее опыт и больше не наезжают в обитель с проверками. Мари говорит с Годой, та на примере животных объясняет приорессе тонкости размножения: в какой именно момент дети становятся взрослыми. Наконец Мари велит всей общине – пятьдесят с лишним монахинь, больше восьмидесяти прочих насельниц – собраться в саду.

Настал час испытаний, произносит Мари самым громким, самым грудным голосом. Отныне на земли аббатства, окруженные близлежащим лесом, допускаются только женщины. Все остальные должны уйти.

Слуги мужского пола уйдут, в обители останутся только служанки, поясняет Мари.

Нищим обоих полов будут подавать милостыню не здесь, а в специальном помещении, которое Мари устроит в городе.

Все посетители будут останавливаться на постоялом дворе рядом с этим помещением.

С глубоким вздохом Мари наносит последний удар: после двенадцати лет из детей в монастыре имеют право оставаться только девочки, а буде служанки не пожелают разлучаться с родными, Мари найдет им работу на землях обители за пределами главного поместья.

Родиться не женщиной не грех, сообщает Мари склоненным перед ней головам. Младенец не виноват, что родился не того пола. Грех входит в жизнь на одиннадцатом-двенадцатом году, когда в теле пробуждается змий-искуситель и распространяет свой яд. Такова подлинная история наших прародителей, такова суть Евы.

Поднимается великий плач, кое-кто из монахинь втайне ликует. Лишь четверо служанок уходят со своими детьми на дальние земли. Детям тех, кто решил остаться, Мари находит четыре места в семьях хороших благочестивых горожан.

Королева Алиенора присылает в аббатство кузину, девицу двадцати лет по имени Тильда, с лицом худым и бледным; в ней угадываются острый ум и смиренная преданная душа. Мари читает на лице Тильды ее истинное призвание, и ее охватывает ревность. Тильда с радостью проводит дни в скриптории, часто ее подбородок перемазан чернилами. Мари наблюдает за нею. Когда-нибудь из девицы выйдет отличная приоресса, думает Мари. Всё в ней – и кротость, и пыл, и разум.

Однажды Вульфхильда, отдав Мари деньги, собранные с арендаторов, заглядывает в скрипторий поцеловать в щеку Гиту и сунуть в карман безумицы сверточек с семенами фенхеля в меду. Гита грустно улыбается. Вечером Вульфхильда раздевается дома, и из кармана ее кожаной рубахи выпадает крошечный рисунок сказочного зверя на вырезанной старинной букве: не то зеленый тигр с человечьей улыбкой, не то дикобраз, играющий на лютне, впоследствии ее дочери прикрепят эту картинку к остальным на стене. И порой ночью, зайдя поцеловать спящих девочек, Вульфхильда будет останавливаться перед многочисленными зверями Гиты и рассматривать их с тем же чувством, какое бывало у нее, когда ребенком она слушала, как монахини поют самые прекрасные, самые величественные псалмы, и кажется, будто из них изливается благодать. Благоговение. Будь у меня время задуматься над этим чувством, сокрушенно думает Вульфхильда, но времени у нее нет, у нее никогда нет времени, она занимается детьми, занимается делами аббатства, голод и усталость тоже берут свое. В старости она станет ближе к Богу, в саду среди птиц и цветов, говорит себе Вульфхильда; да, однажды она будет сидеть в молчании, пока не