Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть 2 - Александр Дюма

– Это не вполне установлено, – возразил Лафонтен. – Не смешиваете ли вы Эпикура с Пифагором, дорогой Конрар?

– Напомню вам также, что древний философ вовсе не был в дружбе с богами и правителями.

– Что также сближает его с Фуке, – отозвался Лафонтен.

– Не делайте этого сравнения, – взволнованно произнес Конрар, – иначе вы подтвердите слухи, которые уже ходят о нем и о нас.

– Какие слухи?

– Что мы плохие французы, равнодушные к королю и глухие к закону.

– О! – вскричал Лафонтен. – Если мы и плохие граждане, то не потому, что следуем принципам своего учителя! Вот один из излюбленных афоризмов Эпикура: «Желайте хороших правителей».

– Так что же?

– А что твердит нам постоянно Фуке? «Когда же нами будут управлять как следует?» Говорит он это? Будьте же искренни, Конрар!

– Правда, говорит.

– Так это же учение Эпикура.

– Да, но это пахнет бунтом.

– Как! Желание, чтобы нами хорошо управляли, есть бунт?

– Несомненно, если правители плохи.

– Слушайте дальше. Эпикур говорил: «Повинуйтесь дурным правителям». Теперь вернемся к Фуке. Не твердил ли он нам целыми днями, что за педант Мазарини, что за осел, что за пиявка! И что все же нужно повиноваться этому уроду! Ведь он говорил это, Конрар?

– Да, могу подтвердить, что он говорил это, и даже слишком часто.

– Так же как Эпикур, мой друг, совсем как Эпикур; повторяю: мы – эпикурейцы, и это очень забавно…

Понемногу все гуляющие, привлеченные возгласами двух спорщиков, собрались вокруг беседки, в которой укрылись оба поэта. Их спор слушали со вниманием, и сам Фуке подавал пример корректности, хотя и сдерживал себя с трудом.

В конце концов он разразился громким хохотом, а вслед за ним и все окружающие.

В самый разгар общего веселья, в ту минуту, когда дамы наперебой упрекали обоих противников за то, что они не включили женщин в систему эпикурейского благополучия, в дальнем конце сада показался Гурвиль. Он направился прямо к Фуке, который, тотчас отделившись от общества, пошел к нему навстречу. Министр сохранил на лице беззаботную улыбку. Но, скрывшись от посторонних взоров, он сбросил маску.

– Ну что, где Пелисон? Что он сделал? – взволнованно спросил он.

– Пелисон вернулся из Парижа.

– Привез узников?

– Нет, ему не удалось даже повидать тюремного смотрителя.

– Как! Разве он не сказал, что послан мною?

– Сказал, но смотритель велел ему передать, что если он является от господина Фуке, то должен представить от него письмо.

– О, если дело только за письмом…

– Нет, – послышался голос Пелисона, вышедшего из-за кустов, – нет, монсеньор… Поезжайте туда сами и поговорите со смотрителем лично.

– Да, вы правы, я удалюсь под предлогом занятий. Пелисон, не велите распрягать лошадей. Гурвиль, задержите гостей.

– Позвольте дать вам еще один совет, монсеньор, – сказал Гурвиль.

– Говорите.

– Повидайтесь со смотрителем только в самом крайнем случае: это смело, но неосторожно. Простите, господин Пелисон, если я высказываю мнение, противоположное вашему. Пошлите сначала кого-нибудь другого. Смотритель – человек любезный; но не вступайте с ним лично в переговоры.

– Я подумаю, – сказал Фуке. – Впрочем, у нас впереди еще целая ночь.

– О, не надейтесь слишком на время, монсеньор, – возразил Пелисон, – оно летит с ужасающей быстротой. Никогда не пожалеешь, что явился слишком рано.

– Прощайте, Гурвиль, – сказал министр. – Поручаю вам своих гостей. Пелисон, вы отправитесь со мною.

И они уехали.

Эпикурейцы не заметили исчезновения своего главы. В саду всю ночь раздавалась музыка.

Уезжая вторично в этот день из дому, Фуке чувствовал себя легче и спокойнее, чем можно было ожидать.

Он повернулся к Пелисону, который, забившись в угол кареты, обдумывал средства борьбы с Кольбером.

– Дорогой Пелисон, – сказал Фуке, – как жаль, что вы не женщина!

– Напротив, я считаю это большим счастьем, – возразил тот, – ведь я чрезвычайно безобразен.

– Пелисон! Пелисон! – сказал министр, смеясь. – Вы так часто говорите о своем безобразии, будто страдаете от него.

– И очень, монсеньор. Нет человека несчастнее меня. Я был красив, но оспа обезобразила мое лицо, я лишился верного средства очаровывать людей, а ведь я ваш главный доверенный и должен заботиться о вашей пользе; если б я был сейчас красивой женщиной, то оказал бы вам огромную услугу.

– Какую?

– Я отправился бы к коменданту тюрьмы, который слывет галантным кавалером и волокитой, постарался бы его очаровать и вернулся бы к вам с обоими узниками.

– Ах! – воскликнул Фуке, охваченный сладостным воспоминанием. – Я знаю одну женщину, которая могла бы сыграть именно такую роль перед смотрителем тюремного замка!

– А я, монсеньор, знаю пятьдесят таких женщин, которые разгласят по всему свету о вашем великодушии и преданности друзьям; губя себя, они рано иди поздно погубят и вас.

– Я говорю не об этих женщинах, Пелисон, я говорю о прекрасном, благородном существе, соединяющем чисто женский ум с храбростью и хладнокровием мужчины; я говорю о женщине такой прекрасной, что самые стены тюрьмы склонятся перед нею, и такой сдержанной, что никто не догадается, кем она послана.

– Настоящее сокровище, – сказал Пелисон. – Вы как нельзя более угодите коменданту тюрьмы. Может случиться, что ему отрубят голову, зато на его долю выпадет небывалое счастье.

– Ему не отрубят головы, – сказал Фуке, – я дам ему лошадей, чтобы он мог бежать, и пятьсот тысяч ливров, с которыми он сможет прилично жить в Англии. Притом от этой женщины, моего друга, он не получит ничего, кроме лошадей и денег. Едем к ней, Пелисон.

Министр протянул руку к шелковому шнуру, висевшему внутри кареты. Пелисон остановил его.

– Монсеньор, – сказал он, – вы потратите на розыски этой женщины столько же времени, сколько Колумб – на поиски Нового Света. А между тем в нашем распоряжении всего два часа. Если смотритель ляжет спать, трудно будет проникнуть к нему без шума. А когда рассветет, нам уже ничего нельзя будет сделать. Идите, монсеньор, к нему сами и не ищите этой ночью ни ангела, ни женщины.

– Дорогой Пелисон, мы у ее дверей.

– У дверей ангела?

– Да.

– Но ведь это особняк госпожи де Бельер?

– Тише!

– О боже! – воскликнул Пелисон.